Каждый полдень, вегда в один час, молчаливый толчок пошире распахивал дверь, и внучка Степановых вносила поднос с большим стаканом крепкого чаю и тарелкой аскетичных сухариков. Она приближалась, опустив глаза, осторожно переставляя ноги в белых чулках и синих теннисных туфлях, почти совсем застывая, когда начинал колыхаться чай, и вновь подвигаясь медленными шажками механической куклы. У нее были соломенные волосы и веснушчатый нос, и я подобрал для нее льняное платьице и глянцевый черный ремень, когда заставлял ее продолжить загадочное продвижение в "Красном цилиндре", где она стала грациозной маленькой Эми, двусмысленной утешительницей приговоренного к смерти.
Это были приятные перерывы, приятные! Из салона внизу слышалась музыка, - баронесса с матушкой играли a quatre mains, как они несомненно играли и переигрывали последних пятнадцать лет. У меня - в подкрепленье к сухарикам и для обольщения маленькой гостьи - имелась коробка бисквитов в шоколадной глазури. Доска для писания отодвигалась, заменяясь ее сложенными руками. По-русски она говорила бегло, но с парижскими вставками и вопрошающими звуками, эти птичьи ноты что-то страшненькое сообщали ответам, которые я получал, пока она качала ножкой и прикусывала бисквит, на обычные вопросы, задаваемые ребенку; потом она вдруг выворачивалась у меня из рук посреди разговора и бежала к дверям, словно кто-то ее позвал, хотя пианино так и продолжало ковылять скромной стезей семейного счастья, в котором мне не было части и которого я, в сущности, никогда и не знал.
Предполагалось, что я проживу у Степановых пару недель но я застрял на два месяца. Поначалу я чувствовал себя довольно прилично - по крайности, мне было уютно, я отдыхал, но новое снотворное снадобье, так хорошо работавшее в первую, обольщающую пору, понемногу перестало справляться с койкакими мечтательными желаниями, которым, как выяснилось в невероятном последствии, мне нужно было по-мужски уступить, все равно какою ценой; вместо того я воспользовался отъездом Долли в Англию и нашел для своего жалкого остова иное пристанище. То была спальня-гостиная в ветхом, но тихом доходном доме на левом берегу, "угол улицы святого Сапплиция", как сообщает со зловещей неточностью мой карманный дневник. Что-то вроде древнего посудного шкапа вмещало примитивный душ, иных удобств не имелось. Раза два или три в день приходилось выйти, чтобы поесть, выпить чашку кофе или купить что-то необычайное в деликатесной, и это обеспечивало меня маленьким distraction. В соседнем квартале я отыскал синема со специальностью старых вестернов и крохотный бордель с четверкой шлюх в возрасте от восемнадцати до тридцати восьми, самая молодая была и самой невзрачной.
Я долгие годы провел в Париже, подобно многим русским писателям связанный с этим гнетущим городом нитями, на которых держится существование русского писателя. Ни тогда, ни теперь, задним числом, я не чувствовал и не чувствую чар, что так обольщали моих соплеменников. Я не о кровавом пятне на темнейших камнях самой темной из улиц этого города; не об этом непревзойденном кошмаре; я лишь хочу сказать, что смотрел на Париж с его сероватыми днями и угольными ночами как на случайное обрамление самой подлинной и достоверной из радостей моей жизни: красочной фразы в моем мозгу под мелким дождем, белой страницы под настольною лампой, что ожидает меня в моем жалком жилище.
