Вернулся хозяин с тремя бутылками: у тёщи нашлось пиво. С бокалами в руках мы отправились бродить по дому. Дверь на озеро вывела в зелёный травянистый дворик, и по мосткам, мимо летнего домика, мы подошли к эллингу с двумя висящими на подъёмниках яхтами. Тем временем на улице заметно стемнело. Комаров, однако, не наблюдалось. По мосткам направились обратно в дом допивать своё пиво.
– Скоро придут гости, будет небольшая компания, – известил нас Сассон. – Вот и они!
– А какой это год? – спрашивает Родион.
– То ли восемьдесят девятый, то ли девяностый. Ты ещё не родился!
– Да нет, уже родился, грудничком был.
Так вот. Навстречу по мосткам приближался худощавый парень, на вид лет тридцати с хвостиком. Хвостик не на голове, прическа офисного менеджера типа яппи. Лет тридцати пяти – до сорока, скажем. От его уверенной манеры держаться, от запаха его одеколона веяло заграницей; собственно, это заграница и была. Одет он был в светлую рубашку без единой морщинки, светлые брюки и коричневые ботинки. Мне казалось, ботинки сами за себя говорили: «мы очень дорогие». На мгновение мне стало неуютно в своих джинсах и кроссовках, тем более что хозяин был одет приблизительно как и его гость, да и шеф, я вдруг заметил, тоже был одет вполне по-вечернему.
– Он юрист, – шепнул мне на ухо Сассон, – а вот и его жена.
На ней маленькое, на ладонь выше колен, жёлтое в обтяжку платье, с виду простое, но сама она увешана, как новогодняя ёлка: золотые цепочки, браслеты, серьги и перстни с блестящими камушками – все, правда, не массивное, а довольно тонкое и элегантное. Холёная женщина без возраста.
Мы развернулись и все вместе направились в одноэтажный летний домик, который оказался не таким уж домиком: пара гостиных, одна побольше, другая поменьше, обставленных вполне по-городскому, обеденный зал с большим столом человек на 15 и туалет. В туалете я наконец-то почувствовал себя уютно: он напоминал мне наш дачный туалет в садоводстве на Карельском перешейке. Нет, конечно, там не было выгребной ямы и очка, прикрытого плашкой, выпиленной из широкой доски с ручкой, это был ватерклозет, но стенки были обиты чем-то вроде прессованного картона, а пол деревянный. Там я перевел дух и собрался с мыслями, снова перестроился на заграничную волну и вышел к гостям, которых стало уже больше.
Шефа я нашёл в этот момент вполне самодостаточным: он сидел рядом с Сассоном в компании двух других мужчин иранского вида, перед каждым была чашка чая с листочком мяты, и они как-то находили общий язык. Впрочем, в основном это был язык молчания и колец сигаретного дыма. Я хотел прийти ему на помощь, но меня перехватила жена юриста и скомандовала идти в малую гостиную.
Оглядываясь на шефа, я отправился за ней. Мы расположились на просторных диванах по обе стороны журнального столика, и она закинула ногу на ногу.
«Иранские женщины игнорируют исламскую революцию», – подумал я, отводя глаза от её коленей, продолжающихся всё выше и выше до бесконечности.
Мне было уже к сорока годам, но тут я вдруг почувствовал себя подростком: не знал, что сказать и что делать. Вела она себя как-то слишком… откровенно, что ли. В планах у меня совершенно не значился флирт, тем более с иностранкой, тем более с иранкой, к тому же муж где-то в соседней комнате. К тому же она не в моём вкусе.
Иранка достала сигарету. Я выхватил одноразовую зажигалку с раздевающейся женщиной – мы с шефом накупили таких для сувениров, а я держал её для шефа, он свои всё время терял – и дал ей прикурить. Она посмотрела сначала на зажигалку, потом прямо мне в глаза и на понятном английском сказала неожиданно:
– Ну, расскажи, как живут евреи в Советском Союзе!
У меня отлегло. Это другой коленкор.
«Похоже, они не иранцы… – пронеслось у меня в голове. – Опять же пятница вечером… „И каждую пятницу, как солнце закатится, кого-то жуют под бананом…“»
Тема была знакомая. Я, собственно говоря, еврей, по крайней мере, так было записано в советском паспорте в графе «национальность».
– Что, правда такая графа в паспорте была? – удивлённо спрашивает Родион.
– Ты что, не знаешь, ну прямо как маленький, – отвечает за меня Вася. – Ах, да ты и вправду маленький!
– Была графа «национальность», а в анкете это шло пятым пунктом, – добавляю я, – и этот пятый пункт портил жизнь многим. Но речь не об этом.
– Вот видишь, – говорю я псевдоиранке, – как перестройка началась, даже за границу выпускают, государственный антисемитизм слабеет. А раньше в наш технический вуз была двухпроцентная норма приёма для евреев. Из трёхсот человек принимали не больше шести. В царской России и то норма была выше! И в партию не принимали, но, может, это и к лучшему? – пожаловался я, но собеседница шутки не поняла.
И я стал разворачивать широкую панораму жизни многонационального советского народа, составившую, по словам руководителей страны, единую общность, где все национальности были равны, но некоторые равнее. Не скрыл я от собеседницы и тот факт, что в компьютерной программе учёта кадров завода, где я работал, процентный состав евреев учитывался в отдельной справке.
Она смотрела прямо в глаза, кивала, но заинтересованность в её глазах стала постепенно угасать.
Вася и Родион тоже как-то поникли, задумались, но окончательно внимание пока не потеряли.
– Короче, меня выручило то, что всех позвали за стол. Нас с шефом, естественно, усадили рядом, ведь я должен был ему переводить.
– Шеф, – говорю, – это не иранцы, похоже, это евреи!
– Я знаю, израильтяне! – шеф вдруг включил свой армянский акцент. – Патамучто мята это «нана» и на Кавказе, и в Израиле, и в Иране!
– Похоже, вы с Сассоном нашли друг друга!
– Классный мужик этот Сассон, с ним дела можно делать!
Все выпили, за столом стало шумно. Сассон через меня объяснил шефу, что несколько семей регулярно собираются здесь, в Цюрихе, по очереди у кого-то дома, отмечая шаббат, наступление еврейской субботы. Вообще-то, он живет на две страны: Швейцарию и Израиль. Семья Сассона переехала из Ирана в Израиль, когда ему было 13 лет. Очень нравились уроки английского языка: там он каждый день видел учительницу, женщину в юбке и с открытым лицом и руками, а не в хиджабе.
– Может, поэтому он так хорошо освоил английский, прямо как диктор! – вставил я в процессе перевода свой комментарий.
Перед самой арабо-израильской войной 1967 года Сассон пошёл в армию, воевал. Доказательством его армейской дружбы был его командир, Яшка, человек уже в возрасте, он приехал в гости из Израиля и сидел с нами за столом. Их строевой песней была «Наш ротный командир» на русском языке. Яшка родом с Украины, ему было десять лет, когда семья переехала в Палестину, поэтому он к своим шестидесяти с гаком немного помнил по-русски. Слов строевой песни большинство солдат не понимало, но текст зубрили наизусть. Я такой песни не знал, поддержать их не мог, а после нескольких рюмок водки расслабился, забыл про джинсы и запел «Катюшу», «Шёл отряд по берегу», про Щорса, которые израильтяне, как оказалось, знали на своём языке, так что расстались мы весело и сердечно.
Хозяин заказал нам такси, а на прощанье подарил по видеомагнитофону: шефу настоящий, а мне – видеопроигрыватель, каждый из которых стоил дороже, чем сумма, на которую мы рассчитывали получить квитанцию.
– Счёт на дополнительные расходы в валюте мы попросить постеснялись, – говорю я своим спутникам. – Но, как ни странно, эта случайная встреча породила много событий и была чревата всяческими жизненными перипетиями, характерными в кипящих девяностых. Мы несколько раз пытались начать совместный бизнес, Сассон знакомил нас с разными людьми, большинство из которых оказались аферистами, он даже подарил нам «мерседес», который забрал у папы одного будущего олигарха, и этот автомобиль, потом выяснилось, был с перебитыми номерами. В конце концов мы с ним нащупали нормальную, некриминальную тему, и бизнес завертелся, но об этом – в другой раз. А того юриста с женой встретить больше не довелось, но меня это не расстраивает.
