Павел рассказывает эту историю, а сам крутит в руках уже пустой бокал. Поднялся ветер с залива и, как обычно, раскачивает сосны, а ветер доносит йодистый запах водорослей. Павел закрывает окна веранды и говорит:

– Покойный шеф был на поколение старше. Они все пуганые хоть и в детстве, но застали сталинские времена, когда за встречу с иностранцем можно было загреметь в места не столь отдалённые. Мы-то продукт хрущёвского времени, болтать, по крайней мере, не боимся – язык без костей! Тем не менее шеф заставил меня задуматься, что, может, и хорошо, что генерал больше не проявился.

– Что, так и не позвонил? – спрашивает Аллочка.

– Не позвонил, – смеется он. – П правильно сделал. Не зря у него была репутация умного человека. Думаю, когда он хлопал меня по плечу, он слегка посмеивался над моей наивностью…

– Слушай, – говорит Аллочка, – четверть века прошло, и как ты всё это помнишь?

– Как тут не помнить, – отвечает Павел. – Генерал – это приятный эпизод. Вот доктора Рабиновича всю жизнь буду помнить. Зуб даю! Даже три зуба!

– А можно я спрошу, почему вы в девяностые не уехали, как все?

– Аллочка, кто уехал, а кто не уехал. Многие уехали, это правда, но не все. Мы же не уехали! У нас была работа, были надежды, перспективы… Потом возникли другие обстоятельства, но сейчас я думаю, что мир стал един. Поздно уже, давайте спать ложиться, поговорим об этом в другой раз!

Мой отец говорил: имя должно быть коротким и без «р». А вдруг ребёнок будет картавить, и что? Даже своё имя не сможет правильно произнести? Вот, например, писатель Константин Симонов – знаменитый человек, а мучился, переживал! По-настоящему его звали Кирилл, но он не мог выговорить «р», и ему пришлось стать Константином…

Я не в обиде на родителей, мне нравится моё имя-отчество: Леонид Ильич. Уверен, один из Михалковых симпатизировал Хрущёву по тем же причинам, что я – Брежневу, а Брежневу я всегда симпатизировал. Леонид Ильич это вам не какой-нибудь Николай Викторович или Алексей Николаевич. Чем дольше правил Леонид Ильич, тем эффектнее я входил в кабинеты. В советские времена это било наповал.

– А, привет! Заходи! – и большой заводской начальник оборачивается на портрет моего тёзки, который висит у него за спиной, потом по-свойски подмигивает мне, молодому инженеру, кивком приглашает к столу и говорит: – Ну, что там у тебя?

Поминать имя Леонида Ильича всуе было дерзко, но прикольно. Иногда меня называли даже Владимиром Ильичом. Тогда я скромно улыбался: «Ну что вы, что вы! Вы меня повысили, я всего лишь Леонид Ильич».

Поначалу, когда после Хрущёва к власти пришел триумвират, наверху было решено: никто и никогда не будет совмещать главные посты в государстве. Сосед по парте Саша Воробьёв не одобрял моей любви к Брежневу и с самого начала подозревал генерального секретаря в наполеоновских замашках.

– Ты посмотри, этот мордастый всё время лезет вперёд, рожа протокольная, – говорил мне Воробьёв, рассматривая на перемене газету «Известия». Он её приносил из дома и демонстративно читал перед обществоведением. Предмет вела историчка, секретарь школьного парткома, она уважала политическую подкованность учеников – со всеми вытекающими оценками.

Сам Воробьёв, кандидат в мастера спорта по плаванию, был крепким и тоже довольно-таки круглолицым, и мне бывало немного обидно за Брежнева, хотелось даже сказать: «На себя-то посмотри!»

– Да брось ты, они все мордастые, – вяло защищал я своего фаворита.

Воробьёв был видный парень, ему благоволила ещё и физичка по прозвищу Лошадь. Девочек, напротив, она недолюбливала, задавала вопросы вроде: «Какие у вас резинки на чулках?» – это к теме остаточной деформации. А когда отвечающая краснела и начинала всхлипывать, то физичка роняла: «Ну ладно, ладно» – и, поворачиваясь к моему соседу, говорила с благостной улыбкой: «Вот Воробьёв может хороший пример на остаточную деформацию привести».

Воробьёв был из рабочей семьи, его пролетарское чутье я оценил через десяток лет, когда Брежнев «съел» Николая Викторовича Подгорного и стал президентом страны, совместив этот пост с генсековским.

Со временем Брежнев забурел, стал «дорогим Леонидом Ильичом», потом молва присвоила ему титул «зовите меня просто Ильич». Всё это прямо отражалось и на мне. Пик популярности я ощутил в отделе кадров ВНИИ, куда меня распределили после вуза. Кадровая служба иначе, как «наш Ильич», меня не называла.

Потом тёзка заболел коллекционированием орденов. И я не остался в стороне: меня, как молодого учёного, выдвинули на грамоту ЦК ВЛКСМ, тоже неизвестно за что. Это был мой самый большой взлёт в комсомольской карьере, и с этим я улетел в отпуск «на юга», в Сочи. С этого же момента начался мой самый крутой комсомольский спуск.

Прежде чем продолжить описание моих комсомольских приключений, расскажу о семейной трагедии, на фоне которых эти приключения происходили: моя любимая тётушка, школьная учительница русского языка и литературы, совсем нестарая, только недавно вышла на пенсию, так у неё обнаружили рак в запущенной форме. Уже развивалась водянка, и раз в две недели необходима была операция по откачиванию ведра жидкости из брюшной полости. Спустить её по лестнице на табуретке с четвёртого этажа мне каждый раз помогал кто-нибудь из друзей. Такси подвозило к приёмному покою больницы, один из нас бежал за креслом-каталкой, туда пересаживали пациентку и тянули-толкали эту вихляющую таратайку по ухабистым больничным коридорам. В операционной пересаживать на гинекологическое кресло иногда помогала медсестра. Потом шли искать хирурга и заманивать его на операцию. Врач был хороший: приходил и умело делал прокол. Потом мы с другом ловили такси, доставляли тётю обратно на её четвёртый этаж, и я в полуобморочном состоянии ехал на работу.

ВНИИ было с военным уклоном, поэтому, кроме нас – инженеров-программистов, там работали отставники, «чёрные полковники», которых называли так по аналогии с военно-морской хунтой, захватившей тогда власть в Греции. В каждой лаборатории – по полковнику. Они получали 520 рублей в месяц, а мы, молодые специалисты, – 110. За эти деньги они очень любили ходить «на морковку», ведь прополка, сбор корнеплодов, переборка на овощебазе – всё было, по их мнению, гораздо здоровее, чем протирать штаны в институте и изобретать тактику боевого применения оружия. А мы, за наши 110 рэ, не любили копаться в земле и грязных овощах. У нас с полковниками был своеобразный пакт: мы их не трогаем, и они нас не трогают, а «на морковку» ходим поровну: кто охотно, а кто неохотно.

Вернулся я из отпуска загорелый и готовый к дальнейшим подвигам на научном и морковном фронтах, и вдруг меня вызывают к начальнику отдела. Это было странно, к начальнику отдела всегда ходил только заведующий нашей лабораторией. Другой странностью было то, что во главе стола на месте начальника сидел парторг, «чёрный полковник» Фёдор Иванович со своим красным носом картошкой. Начальник отдела притулился сбоку, напротив начальника восседала профорг, рядом с ней – мой друг Володя, комсорг.

«Заседание „четырёхугольника“? – промелькнуло у меня в голове. – Может, грамоту ЦК хотят вручить? А то и премию объявят!»

Я хотел приветствовать собрание непринуждённой шуткой, но шутка никак не принуждалась: лица у всех серьёзные, напряжённые, и все смотрят не в лицо, а куда-то мимо.

Вообще-то, парторг был колоритной фигурой: боевой офицер, друг Фиделя Кастро. Его звёздный час пришёлся на Карибский кризис. Он командовал частью, что должна была стрелять нашими ракетами по Америке. Фидель приехал к нему в расположение, взволнованный: будет ли Советский Союз защищать Кубу или нет? Фёдор Иванович по-дружески приобнял легендарного команданте кубинской революции за плечи и сказал ему на чистом русском языке с волжским акцентом: «Не волнуйся, Фидель, мы с тобой». Фидель обрадовался, и они выпили. Однако вскоре Хрущёв договорился с президентом Кеннеди убрать ракеты с Кубы, а Фиделя не спросили и даже не поставили в известность. Команданте страшно обиделся и на время очень охладел к советско-кубинской дружбе. Но Фёдор Иванович был не виноват, что поделаешь, большая политика. Фёдор Иванович любил рассказывать этот боевой эпизод своей биографии на морковных грядах во время перекура под лёгкую закуску.