– Ну вот, видите! Бертран не больше меня верит в чистоту и покорность этой Жюльетты…

– Я ничего такого не сказал.

– Вы не посмели сказать, но ясно дали понять…

Фабер уже отошел от нас. Я посмотрел на него, и меня ужаснул его вид. Он расхаживал по сцене от одной кулисы к другой и яростно тряс головой, порой запуская руки в свою львиную гриву, порой начиная в бешенстве грызть ногти. Вдруг он двинулся на меня, протянув вперед руки и выставив обвиняюще указательный палец. В глазах его полыхала угроза.

– Я все понял! – сказал он. – Женни говорит правду. Вы солгали мне. Я вел себя как ребенок. Обратился к любовнику Одетты с просьбой, которую мог исполнить только друг. Ведь я считал вас другом…

Он разразился своим знаменитым смехом, походившим на ржание, подлинно театральным смехом, достойным Фредерика Леметра или Гаррика.

Я тоже разозлился:

– Я был вашим другом и сейчас ваш друг, но я еще и друг Одетты… Друг, а не любовник… И вы это прекрасно знаете… Разве я виноват, что вы поставили меня в крайне неловкое положение?

– Значит, вы признаетесь, что Одетта доверила вам то, что вы утаили от меня?

– Ни в чем я не признаюсь, я просто говорю, что очутился в трудном положении между вами обоими.

Но он меня уже не слушал. Прошел вглубь сцены, бормоча какие-то слова, которые я не разобрал, затем вернулся к Женни и ко мне. Лицо его прояснилось, он чуть ли не улыбался. Положив свои огромные руки на плечи Женни, он оглядел ее с нежным восторгом.

– Ты – великая актриса, – сказал он. – Величайшая… Ты поняла благодаря одному лишь сценическому инстинкту, что я заставляю тебя произносить фальшивый, неправдоподобный текст… А я, тоже великий актер, пошел по пути, который ты мне указала, пошел против своего чувства, против своей гордости… В блеске молнии я увидел истину… И я опишу ее. Это будет великолепно… Эту пьесу нужно переделать, и обещаю тебе, что ты получишь роль твоего масштаба, роль, которую ты полюбишь.

– Я в этом не сомневаюсь, – с видимым волнением ответила Женни.

– Что до вас, – сказал он мне, – что до вас… А вы мне будете помогать.

В этот момент с робостью вошел консьерж театра и сказал Фаберу:

– Мадам прислала меня сказать, что она ждет внизу в машине…

Вновь раздался знаменитый смех:

– Мадам внизу? Попросите ее подняться сюда.

Через мгновение появилась сияющая Одетта.

– Вот как! – воскликнула она. – Меня сегодня допустили… И Бертрана тоже? Все идет хорошо? Привет, Женни.

Фабер смотрел на нее, качая головой.

– Ах ты, шлюшка, – сказал он, – но я все же очень тебя люблю… И ты меня очень любишь… Да, хочется тебе или нет, ты любишь только меня… Я собираюсь написать, моя маленькая Одетта, лучшую пьесу в моей жизни.

– Я не понимаю, – сказала она, – но верю тебе.

Фабер работал не часто: он писал по одной пьесе в год и тратил на нее от трех до четырех недель. Но работе он отдавался целиком. Сначала он рассказывал сюжет всем встречным и поперечным, чтобы оценить его выигрышные стороны. Излагал он очень хорошо, копируя голоса, подкрепляя мимикой сочные выражения и находя вдохновение по ходу повествования. Потом, поверив в собственный сценарий, он диктовал сцены секретарше, приучившейся ловить фразы на лету, пока он расхаживал по кабинету, исполняя поочередно партии всех исполнителей. Наконец он перечитывал набросок и в этот момент часто призывал меня для консультаций. Новая версия «Жертвы» показалась мне превосходной. С поразительной смелостью он дошел до крайней точки в ситуации, тягостной для него самого. Из этого получилась сильная истинная драма с многочисленными комическими эпизодами и яростными сценами, создававшими счастливый контраст.

Я не был при том, как он читал пьесу Женни, но спустя несколько дней встретил ее.

– Вы знаете второй вариант «Жертвы»? – спросила она. – Это по-настоящему хорошо, правда? Последние два-три года сюжеты Фабера мне перестали нравиться… Его персонажи казались мне ходульными, но на сей раз снимаю шляпу! Это сама жизнь… лишь слегка стилизованная.

– Вы довольны ролью?

– Я в полном восторге… Легко произносить, легко прожить… Никаких проблем…

Репетиции шли как по маслу и в быстром темпе. Фабер иногда приглашал меня, и мне случалось встретить там Одетту. Я не видел ее с того момента, как муж открыл реальное положение вещей. Вместе, в театре или в свете, они держались совершенно естественно и ничем не показывали, что между ними произошла некая размолвка. Вскоре было объявлено о генеральной репетиции «Жертвы». Пьесу уже окутывала аура успеха. Об этом доверительно толковал весь театральный люд: гримерши, машинисты сцены, электрики.

Представление оказалось триумфальным. Публика очень любила Женни, а взыскательные критики, часто упрекавшие Фабера в схематичности его героев, признали, что в «Жертве» он больше, чем где бы то ни было, преуспел в изображении человеческих страстей.

Когда занавес после двенадцати вызовов опустился наконец в последний раз, все друзья четы Фаберов устремились за кулисы. С трудом пробираясь вперед в переполненном коридоре, я слушал разговоры людей, толкавших меня со всех сторон. Многие сумели угадать прототипы:

– Удивительно! Женни заговорила совсем как Одетта Фабер.

– Да, и это тем более изумительно, что они вовсе не похожи друг на друга.

– А Бертран? Феноменально! Вплоть до его походки…

– Тише, старик, он у вас за спиной.

Когда нахлынувшая волна приподняла меня и бросила в гримерную Женни, где были и Робер с Одеттой, одна из приятельниц по глупости или по злобе сказала Одетте:

– Я вас узнала.

Одетта весело и искренно рассмеялась.

– Меня? – переспросила она. – Но я не играю никакой роли в этой истории.

– Как? А Жюльетта?

– Жюльетта похожа на меня не больше, чем вы на «Даму с камелиями».

Потом она повернулась к Фаберу, который стоял рядом с ней, воодушевленный триумфом, и, с олимпийским спокойствием принимая комплименты, шепнула:

– Ты слышал эту дуру? Есть люди, которые совершенно не понимают, что такое произведение искусства.

– Милая Одетта! – ответил он и, склонившись к жене, нежно поцеловал ее.

Мадам Астье, отлучившаяся из Парижа, получила два кресла в ложе на балконе, но не почтила своим присутствием генеральную репетицию «Жертвы».

– Ты куда, Антуан? – спросила мужа Франсуаза Кенэ.

– На почту. Хочу послать заказное письмо, а заодно вывести Маугли… Дождь перестал, небо над Ментоной уже очистилось – погода явно разгуливается.

– Постарайся не задерживаться. Я пригласила к обеду Сабину Ламбер-Леклерк с мужем… Ну да, я прочитала в «Эклерере», что они приехали в Ниццу на несколько дней… Вот я и написала Сабине…

– О, Франсуаза, зачем ты это сделала? Политика, которую проводит ее муж, вызывает одно отвращение, сама же Сабина…

– Не ворчи, Антуан… И не вздумай уверять, будто Сабина тебе противна!.. Когда мы с тобой познакомились, она слыла чуть ли не твоей невестой!

– В том-то и дело!.. Не думаю, чтобы она мне простила, что я женился на тебе… К тому же я не видел ее лет пятнадцать… Надо полагать, она превратилась в зрелую матрону…

– Никакая она не матрона, – сказала Франсуаза. – Она лишь на три года старше меня… И все равно спорить сейчас уже бесполезно… Сабина с мужем будут здесь в восемь часов вечера.

– Ты могла бы посоветоваться со мной… Ну зачем ты позвала их? Ведь ты знала, что я буду недоволен…

– Счастливой прогулки! – весело бросила Франсуаза и поспешно вышла из комнаты.

Антуан пожалел, что ссора не состоялась. Уж такова была обычная тактика его жены – она всегда уклонялась от споров. Шагая по аллеям Антибского мыса, между рядами нескладных кособоких сосен, он думал: «Франсуаза становится несносной. Она отлично знала, что я не хочу встречаться с этой четой… Именно поэтому она ничего не сказала мне о своих планах… Она все чаще ставит меня перед свершившимся фактом. Ну зачем она пригласила Сабину Ламбер-Леклерк?.. Только потому, что скучает, не видясь ни с кем, кроме меня и детей. Да, но кто захотел поселиться в этом краю? Кто уговорил меня покинуть Пон-де-л’Эр, бросить дела, родных и в расцвете сил уйти в отставку, к которой я совсем не стремился?»