Это я, Поттер. Расслабься уже и дрыхни дальше.

Нагим, в чём мать родила, абсолютно спокойно прижимался ко мне, успокаивая, и я действительно успокаивался. Он один мог провернуть такое. Прогнать эти кошмары. И я жался к нему, как брошенная собачонка, которую безжалостно турнули, когда она всё ещё любит. Всё ещё предана. И всё ещё не понимает, как и за что оказалась на улице.

Борис подтягивает меня к себе ближе, и я неудобно тычусь носом ему в острое плечо.

Нам и правда нужно пожрать что-то нормальное. Не конфеты и не пиво. Заполнить желудок взрослой едой. Иначе рано или поздно (в его случае рано), его просто снесёт на ветру, как травинку, пробивающуюся сквозь асфальт. Бесполезно и безнадёжно.

Сегодня мы не трахались. Просто скинули одежду друг с друга, быстро, сгорая в нетерпении окунуться в тепло родного тела и отрубиться, в ы к л ю ч и т ь с я от всей этой хуйни. Хуйни, под названием реальность.

Без бухла и наркотиков какой же невыносимой была эта жизнь.

Борис что-то пьяно бормочет, скорее всего опять пиздит на своём русско-украинском, который я понимаю отчасти (только маты), и мне ничего не остается, как притихнуть. Будить и тревожить его не хочется, так как он может подумать, что я прошу о близости. А сейчас мне хватает и этого. Доверительно расслабленного, тёплого и родного Бориса, которого я не променяю ни на одного прилежного, “подающего только хороший пример” друга.

Мне до боли в груди не хочется отклоняться от него. Может хоть так перед глазами перестанет мелькать калейдоскопом тот день. Тот выставочный зал. Мама.

***

— Да ты, блять, заебал со своей Котку! — в сердцах выкрикиваю ему в лицо.

Мне понадобилось три косяка, пару приличных глотков водки и упоминание об этой суке надоедливой.

Борис затыкается и смотрит ошарашенно.

— Что за хуйня?

Приподнимается на кровати и тушит недокуренную сигарету.

Я отхожу к окну в своей комнате и пытаюсь взять себя в руки. Правда, пытаюсь. Но ревность животная, разъедающая грудину, заполняет слишком сильно.

Хоть бы с кровати моей встал и оделся, а потом уже трындел о своей тёлочке.

— Её слишком много.

Уже тише, но всё ещё надломлено пытаюсь оправдать свой порыв. Грёбанные руки трясутся, как при ломке, и ударить обо что-то хочется. Или кого-то.

Борис встаёт с кровати, не удосуживаясь набросить на себя футболку. Подлетает ко мне за секунду и порывисто целует в рот.

Мои же губы крепко сжаты в немом упрямом укоре. Пусть её вонючие губы целует. Меня пусть приходит только трахать.

— А это за что?

Отлипает и отходит на небольшое безопасное расстояние. Я редко злюсь. Но когда злюсь, он знает, что пиздец будет всем.

— Успокоить тебя. Легче стало?

Прислушиваюсь к своему сердцу. Оно пулей рвётся из груди, а внутри печёт, будто вместо лёгких печка.

— Не особо.

Но из-за этой нелепой, почти детской попытки привести всё в порядок, губы сами растягиваются в улыбке.

— Что опять?

Борис смотрит на моё резко меняющее настроение и совершенно не понимает, как расценивать улыбку. Только что ведь едва пена изо рта от злости не шла.

— Ничего. Просто если бы все проблемы можно было решить так. Заткнуть поцелуем.

Отхожу от него и снова плюхаюсь в кровать, разворачиваясь к стенке.

Через пару минут нерешительных шорохов за спиной, чувствую, как Борис возвращается на своё место. Ложится рядом и кладёт горячую широкую ладонь на мой живот, притягивая близко. Наплевав на моё возмущённое бормотание.

***

Наверное, раз и навсегда всё изменилось в одну из множества совместных ночей.

Тогда, когда первый раз я лишь притворился, что пьяный. Но на деле меня лишь немного покачивало и кружило, когда вертел головой. Мне хотелось запомнить. Каждую мелочь, каждый горячий вздох. Трезвым взглянуть на эту сторону Бориса, которую он никому больше и под дулом пистолета не раскрыл бы.

Без пелены алкогольного безумия рассмотреть моего друга. Человека, который пытается заменить мне сразу всех. И, конечно же, понимает, что это просто-напросто невозможно. Всего лишь на время заглушить вечную боль и отвлечь от желания проглотить таблеток больше, чем нужно. Так, чтобы стало совсем хорошо. Не больно. Спокойно. Навсегда.

Борис, когда возбуждённый, становится совершенно неконтролируемым. То, что в порыве детской бесшабашности он может заехать по лицу, я уже знал. Уже прилетало и не раз.

Но мне никогда не приходило особо в голову, откуда на утро у меня появлялись алые, кроваво-фиолетовые засосы по всему телу. Я даже не обращал на это внимания, слишком мучаясь от похмела. Будто они всегда были на моём теле, и я родился с ними.

Но теперь я понял незашоренным умом, как и откуда они появляются.

— Блять, ты просто сумасшедший нахуй.

Шепчу, глядя в потолок, когда Борис в очередной раз обводит языком чувствительные соски и прикусывает их. Так сильно, что я не могу удержаться, чтобы не вскрикнуть.

Но он ничего не слышит. Он, в отличие от меня, по-честному в говно.

Это долбанная его привычка кусаться во время секса всегда была при нём, просто я раньше не замечал. Раньше меня уносило в далёкие-далёкие дали, под действием наркотиков мне было безразлично, что конкретно делают с моим телом. Мозг покинул здание. Один сплошной туман.

Поэтому, когда Борис обжигает горячим дыханием ухо, мокро (как собака ей-богу), вылизывает мне мочку, его слова не сразу доходят до меня. То, что вырывается из него, ведь он думает, что я всё равно ничего не запомню. То, что бродит в его глубокой, тёмной душе и всё никак не найдёт выхода.

— Мой хороший. Хороший, любимый мальчик.

Это слово режет на части. “Хороший”. Кому как не Борису знать, какой я на самом деле. И что творю. Назвать меня хорошим - всё равно, что нарекать дьявола миротворцем.

Даже любимый не так удивляет. Это ведь и так ясно, как день, что мы любим друг друга. В самом ненормальном, шизанутом смысле, какой только можно выдумать.

Так вот что он обо мне думает? Хороший?

— Перевернись на живот.

Уже погромче просит, и я вылетаю из своих мыслей.

— Давай так.

Борис несколько испуганно переводит на меня обдолбанные глаза, и всего на секундочку мне кажется, что и он прибрехивает. Что и он притворяется сейчас.

Но спустя всего ещё секунду мне безразлично, пусто кивают, будто согласились на пользовательское соглашение, даже не читая его.

— Блядский боже, не сжимай ты так, — хрипит Борис, — расслабься, дубина.

Даже двигаться боится, ведь я весь как струна натянутая. Но когда он заполняет меня, обхватывает влажными, ловкими пальцами за бедра, пальцами которые не раз нас спасали, увёртливо воруя еду, меня слишком переполняет это всё. Так всегда было? Каждую ночь, что мы вместе? Как я мог не замечать этого? Как мог растворяться в дурмане наркоты, наслаждаться приходом, когда рядом был он. Обволакивал меня своей любовью, как мягким тёплым пледом, из-под которого не хотелось вылезать морозным утром.

— Тео… Тео. Тео.

Моё имя рассыпается у него во рту, переливается разными оттенками глубокого голоса, и от этого скручивает внутренности в жгут.

Тео. Не Поттер.

Только здесь, в постели, разделённой на двоих, когда наше сознание слишком замутнённое, чтобы адекватно оценивать этот гнилостный мир. Моё настоящее имя. С такой хрупкой нежностью. Трепетом, обрушиваясь на меня кристальным осознанием. Я люблю его. Боже, так сильно, что даже имя бога, в которого не особо верю, готов повторять без передышки.

— Двигайся, иначе выхватишь у меня.

Я подмахиваю ему бёдрами, не в силах терпеть его жестокую нежность, и прошу вколачиваться не жалея.

Но он как назло решил меня вывести из себя.

— Та будет больно, погодь немного.

Нервно хихикаю и переворачиваю его на спину, всё ещё не разрывая контакта.

— Какой ты идиот, блин. Угашенный беспросветный мудозвон.

Говорю таким голосом, словно в любви признаюсь, и сам насаживаюсь на него, до упора принимая в себя. Это не похоже ни на одну кислоту, ни на одно экстази, которое мы, дурные потерянные подростки, разделили на двоих. Ощущение, будто меня выкинуло в открытый космос без всякого снаряжения. И я боюсь сделать вдох, ведь здесь нет, сука, кислорода.