Уже засыпая и чувствуя горячее дыхание на груди, всё же спросил: — Можно ли уволить вожака?.. Правда, что он ответил, уже не услышал.
Вик
— Можно ли уволить вожака? — допытывает в который раз причем так, что особого выбора и не остается.
— Списать!
— А?! — понимает, что говорить надо громче из-за работающих винтов, вскрикивает и дёргается в кресле второго пилота. — Хуясе!
— Сам в шоке! — ржу, и кстати, кайфую от его изумлённо-возмущённой рожи.
— И с каких пор ты водишь вертолёт, Бойко?!
— А теперь моя очередь тебя удивлять, Волков! Начинал пилотировать надземный транспорт, пока ты учился в валенках ходить. Кстати, по документам, меня — нет, как и посёлка Салан в Кемеровской области.
— Последних три дебильных вопроса на сегодня, можно? — осматривает кабину, окончательно приходя в себя, — Скажи, что вертолёт — это свадебный подарок от Центра или ты меня похитил? И куда мы летим? И зачем? А на долго? А ты только летать научился или приземляться тоже? Можно я парашюты пересчитаю…
Смотрю вперёд, кто знал, что мне так понравиться летать? В самолёте исхожусь на гавно: меня шкивает, закладывает уши, бесит отсутствие зелени за иллюминаторами, вся видимость уныло бело-серо-облачная. А здесь никакой тряски, сравнительно небольшая высота, прекрасный пейзаж, ощущение свободного полёта и лёгкая вибрация по телу. Нам с Волковым нужно отдохнуть и кормиться во все места согласно купленным билетам. От перспективы тянуть спички, кто будет сверху, заулыбался навстречу восходящему солнцу.
Заснеженная сияющая белизной тайга и подожжёный просыпающимся светилом край горизонта — это невероятное зрелище. Солнце разит лучами, слепит глаза, щедро обливает позолотой горы и верхушки деревьев, и уже сомневаешься, что зимой сила его уменьшается. Сейчас мы пропадём с радаров, а следящий за нами гномяра точно захочет меня укокошить по-настоящему. А как иначе я проверю, могу ли переместиться с вертушкой в нейтральную зону. Не Таити, конечно, но там намного теплее, чем в Кемерово…
— Тебе вообще можно угодить, чудовище?! — ору на Дана и уже готов перекинуться и за жопу кусать. Мы на этих островах дикарями, и Волков за два месяца загорел, облез, опять загорел, отрастил волосы, они у него аномально быстро растут хорошо, что только на голове, а рыба вконец его остопиздела, а мне ничего — и печёная, и жареная, и сырая. И осьминогов я ему ловил, он потом орал, как резаный и ждал, пока следы с рук сойдут. И морских ежей… тоже не удачный опыт… Про ежей лучше не вспоминать, один в результате оказался у меня в трусах. Зверьков ловил, по вкусу как кроли. Фруктов — море, нам их аборигены к алтарю приносят, а всего-то в полуобороте по окрестностям разок побегал, пометил, чтобы обезьяны не борзели — теперь местное божество. Правда, вырезали меня топорно, будто я не волк, а какая-то чупакабра.
Приволок сегодня роскошную рыбину, длинноносую, килограмм на десять, мужик мой опять недоволен, сидит долбит кокос, которые, кстати, тоже надоели.
— Может… вернёмся в Салан? Там Кирка вот-вот родит. Тройню быстрее на выход отправляют… — в меня летит волосатый орех. Это я потом расскажу, что каникулы реально подошли к концу, и Дана надо везти обратно в Салан не нянькаться с гномооборотнями, а готовиться к первому обороту. Перекинувшись в волка, ловлю пастью орех и, распушив хвост, гарцую к Волкову. А что, мужик во всём охотник! Подумаешь ещё одна пара бермудов в мелкие лоскутки, это я ещё похудел чутка…
Первую ночь, когда мы сюда прилетели, спали мертвым сном. Сначала почти сутки, чтобы набраться сил, потом урывками, чтобы наполнить пустые яйца. Запасы, которые я брал закончились через четыре дня, много тащить не стал, не до того было. Тогда началось знакомство с местной флорой и фауной… Поговорить мы тоже успевали. Волков окончательно признал меня бракованным оборотнем, когда понял, что мне насрать с высокой колокольни на тот факт, что он собирался уничтожить меня и Салан с самого начала. Вся эта история, кстати, дала ответы на кое-какие вопросы, мучившее меня ещё с подросткового возраста. Моё предназначение послужило причиной тому, что я вёл себя в стае обособленно и отчуждённо. Видимо, предчувствие того, что притягиваю магнитом беду в Салан и заставляло постоянно сбегать в тайгу, пропадая на несколько дней. Хотел убежать, но мне не давали, гоняя по заколдованному кругу и всякий раз возвращая в посёлок. Леон прятал глаза, молчали старейшины… выходит знали многое, но не говорили до поры. Насилие Вагнера ослабляло волю и не давало здравомыслию анализировать свою значимость, да и вообще желать жить. Кир тоже стал частью этого дьявольского плана, оставалось только гадать, что же было известно бывшему вожаку. Я помнил, как нахамив Мирославе и прокусив руку Вагнеру, умчался в леса и бродил там, пока не ощутил сумасшедшее желание бежать куда-то в сторону Гурьевска. Надвигалась опасность, стесняло грудь, и зверь внутри готовился к жесточайшей схватке. Я не знал, с чем столкнусь выпрыгнув из кустов… Патлатое пепельноволосое чудо — Дантрес Волков! Тот, кто стал и наваждением, и проклятьем, и величайшей привязанностью, что уж там… то слово, которое до сих пор застревает в горле Дана, то слово, что разносится эхом во время исполнения задушевное подлунной волчьей колыбельной. Они полюбили. С первого взгляда. Надломив страшное проклятье предков у самого основания, потому что нет щита сильнее, чем любовь и безусловная привязанность. Я стал менять Дана, и демона в нём, Волков захотел жить, поэтому перекроил враждебную инкубам природу оборотня и разбудил в нём вожака, в результате возглавившего стаю, которую не просто спас от уничтожения, а ещё и изменил изнутри…
Подхожу голым к Дану, неся орех уже в руке, собственные орехи аж поджимаются от его взгляда.
— Пошли в бунгало? Обезьяны и так красные и зашуганные… — идет на встречу, близко: золотистая кожа просится под ладонь, аметистовые глаза теплеют и манят в них утонуть. Идём быстро… потом быстро бежим, впереди нас векторы наших желаний. В прохладе хижины падаем на мягкие пропитанные нашим запахом циновки, сплетаемся воедино, как две лианы. Тела знают все точки потери контроля друг друга, когда уже не воздух выдыхается со стонами, а всепоглощающий жар, и каждое касание — это микроудар током, когда неважно кто примет, а кто неистово вобъётся, главное — соединиться… слиться… сплавиться. А потом двигаться, двигаться в полубреду, сгорая и возрождаясь.
Губы хватают губы, и это не поцелуи, а погружение, иссушаюшие до хрипоты и онемения языков. Поцелуи не прекращаются, потому что губ мало, и ласки тайфуном вырываются на всю поверхность кожи. Плечи, шея, спина… засосы и укусы, рунами исписывающие лоснящиеся от пота покровы. Дан укладывает меня на живот, а сам ложится сверху, отдаю ему весь контроль, разводя ноги и ощущая, как скользкая от смазки головка члена трётся о мой податливый вход. Насаживаюсь сам, словив лёгкую боль и глухой вскрик Волкова, потом терплю сладчайший укус в шею, а дальше меня уносят на седьмые небеса на заново выращенных крыльях. Дану в любви всё так же сносит крышу, правда, уже без критических последствий для окружающих или… мы просто не знаем, что рождаемость на острове через девять месяцев превысит среднестатистические данные? Сейчас на всём острове есть только двое оглушённых страстью. Нам не слышна иная музыка, кроме симфонии грохота сердец, криков рычания, звона капель пота о циновки… И финальным аккордом сливающиеся в унисон два глубоких стона.
Дан не выходит сразу, продолжая мягкими толчками растирать изнутри, а ладонью выжимать досуха мой член у самой головки, пока невыносимо хочется взвыть и взмолиться отпустить распалённый чувствительный орган, даже укусить… Мой инкуб безжалостно доводит меня до скулежа, до предела, когда уже просто падаю губами в ладонь.
— Хва…тит… чудовище… любимое… — тайфун стихает, обрушиваясь приятной тяжестью на спину и поясницу, теряет крепость в моей заднице, наконец, останавливая это бесконечное соитие. Даже не берусь считать, сколько прошло времени… полчаса забытия, и вразвалку идём к морю; обнимаемся… и целуемся, осторожничая с распухшими губами. Бракованные. Аномальные возлюбленные. Решившие, что двое, это бесконечно много и долго…
