Иван Солоневич, русский публицист (1891–1953), бывший с 1934 года в эмиграци, размышлял о роли русской литературы в подготовке революции. И он пришел к выводу, что художественная литература в России до 1917 года была преимущественно дворянской. Но в любом случае она была страшно далека от народа, не выражала его интересов, не отражала адекватно жизнь народа. Т. е. была «кривым зеркалом» русской жизни. Вот что он, в частности, писал в своей наиболее известной работе «Народная монархия» (1951)[45]:

«Психология русского народа была подана всему читающему миру сквозь призму дворянской литературы и дворянского мироощущения. Дворянин нераскаянный – вроде Бунина, и дворянин кающийся – вроде Бакунина, Лаврова и прочих, все они одинаково были чужды народу. Нераскаянные – искали на Западе злачных мест, кающиеся искали там же злачных идей. Нераскаянные говорили об азиатской русской массе, кающиеся – об азиатской русской монархии, некоторые (Чаадаев) – об азиатской русской государственности вообще. Но все они не хотели, не могли, боялись понять и русскую историю, и русский дух. Лев Толстой доходит до полной, – конечно, кажущейся – беспомощности, когда он устами Кознышева или Свияжского никак не может объяснить бедняге Левину – так зачем же, собственно, нужны народу грамота, школы, больницы, земство. Дворянству они не нужны – и Левин формулирует это с поистине завидной наивностью. Но зачем они нужны народу? И нужен ли народу сам Левин? До этого даже Толстой договориться не посмел: это значило бы поставить крест над яснополянскими гнездами – такими родными, привычными и уютными. Что делать? Все люди – человеки. Пушкин точно так же не смог отказаться от крепостного права, как и Костюшко, требовавший в своем знаменитом универсале немедленного освобождения польских крестьян – для их борьбы с Россией, – своих крестьян так и не освободивший…

Толстой сам признавался, что ему дорог и понятен только мир русской аристократии. Но он не договорил: всё, что выходило из пределов этого мира, было ему или неинтересно, или отвратительно. Отвращение к сегодняшнему дню – в дни оскудения, гибели этой аристократии, – больше, чем, что бы то ни было другое – толкнуло Толстого в его скудную философию отречения. Но трагедию надлома переживал не один Толстой – по-разному ее переживала вся русская литература. И вся она, вместе взятая, дала миру изысканно-кривое зеркало русской души.

Грибоедов писал свое “Горе от ума” сейчас же после 1812 года. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который “слова умного не выговорил с роду” – других типов из русской армии Грибоедов не нашел. А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потемкиных и совсем уж современником Кутузовых, Раевских и Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник – “золотой мешок и метит в генералы”. А где же русская армия? Что – Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевали Кавказ? Или чеховские “лишние люди” строили Великий Сибирский путь? Или горьковские босяки – русскую промышленность? Или толстовский Каратаев – крестьянскую кооперацию?

Или, наконец, “мягкотелая” и “безвольная” русская интеллигенция – русскую социалистическую революцию?

Литература есть всегда кривое зеркало жизни. Но в русском примере эта кривизна переходит уже в какое-то четвертое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего. Отразила ли она идеалы русского народа? Или явилась результатом разброда нашего национального сознания? Или, сверх всего этого, Толстой выразил свою тоску по умиравшим дворянским гнездам, Достоевский – свою эпилепсию, Чехов – свою чахотку и Горький – свою злобную и безграничную жажду денег, которую он смог кое-как удовлетворить только на самом склоне своей жизни, да и то за счет совзнаков?

Я не берусь ответить на этот вопрос. Но, во всяком случае, русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон. Да и слабости-то были выдуманные. И когда страшные, годы военных и революционных испытаний смыли с поверхности народной жизни накипь литературного словоблудия, то из-под художественной бутафории Маниловых и Обломовых, Каратаевых и Безуховых, Гамлетов Щигровского уезда и москвичей в гарольдовом плаще, лишних людей и босяков – откуда-то возникли совершенно непредусмотренные литературой люди железной воли. Откуда они взялись? Неужели их раньше и вовсе не было? Неужели сверхчеловеческое упорство обоих лагерей нашей Гражданской войны, и белого, и красного, родилось только 25 октября 1917 года? И никакого железа в русском народном характере не смог раньше обнаружить самый тщательный литературный анализ?

Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства – ничего этого наша литература не заметила вовсе. По всему миру – да и по нашему собственному созданию – тоже получила хождение этакая уродистая карикатура, отражавшая то надвигающуюся дворянскую беспризорность, то чахотку или эпилепсию писателя, то какие-то поднебесные замыслы, с русской жизнью ничего общего не имевшие. И эта карикатура, пройдя по всем иностранным рынкам, создала уродливое представление о России…»

Известно, что русская литература XIX – начала ХХ века считалась всемирно признанной. Произведения русских писателей и поэтов переводились на многие европейские языки. Просвещенные европейцы и другие иностранцы имели, как им казалось, очень неплохие представления о России и русских. Благодаря, прежде всего, знакомству с русской художественной литературой (Н. Гоголь, Ф. Достоевский, Л. Толстой и др.). Однако, как выясняется, это были весьма искаженные представления. Правда, русские писатели почти никогда об этом не задумывались. Нет, впрочем, иногда задумывались. Николай Васильевич Гоголь, например, после написания и публикации первого тома «Мертвых душ» стал испытывать душевные переживания. Причина их в том, что указанный роман не отражал полноту русской жизни. Был односторонним, искажал картину жизни, превращал ее в карикатуру.

Поэтому, узнав о планах перевода «Мертвых душ» на немецкий язык, выразил свое резкое неудовольствие. «Известие о переводе “Мертвых душ” на немецкий язык мне было неприятно, – писал Николай Васильевич Н. М. Языкову из Рима 2 января (14 января) 1846 года. – Кроме того, что мне вообще не хотелось бы, чтобы обо мне что-нибудь знали до времени европейцы, этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае, до времени его окончания, и я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в эту глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявши “М. Д.” за портрет России»[46].

На проблеме искажения образа России и русского народа в представлении европейцев (и особенно немцев) особо останавливается уже много раз цитируемый нами Иван Солоневич. Почему? Потому, что такие искажения создавали, мягко выражаясь, серьезные проблемы как для России, так и соседних государств и народов. Иван Лукьянович делает даже более жесткий вывод: превратные представления о России и русских, почерпнутые европейцами из нашей художественной литературы, подтолкнули Германию (и стоящие за ней силы) к войне с нами. Это очевидно в отношении войны 1941–1945 годов. Но не исключено, что этот фактор сыграл свою роль и в развязывании войны против России в 1914 году. И наши недруги были крайне удивлены, когда столкнулись с народом, который оказался мало похожим на героев литературных произведений.

Глава книги «Народная монархия» И. Солоневича, посвященная русской литературе («Кривое зеркало»)[47], начинается с цитирования Иваном Лукьяновичем известного немецкого историка и философа начала прошлого века Освальда Шпенглера: