Действительно, в 68-м национальные особенности нередко напоминали о себе. Некоторые радикалы активно продвигали свою национальную культуру: так было, например, во Франции, где активисты были буквально одержимы французской революционной традицией. Аналогичным образом и американские левые настаивали на преемственности своего движения с местными формами радикализма, воспринимая это как альтернативу интернациональному марксизму. Даже те жесты, которые внешне выглядели как бунт против нации, иногда облекались в отчетливо национальные формы. Французские демонстранты, скандировавшие «Все мы – немецкие евреи» («Nous sommes tous les juifs allemands»), имели в виду период оккупации Франции; они враждебно относились к течениям, связанным с коллаборационизмом и с энтузиазмом воспринимали все то, что ассоциировалось с Сопротивлением. Точно так же и у немецких радикалов были специфически немецкие причины отвергать часть своего прошлого.

«Люди 68-го» проявляли повышенный интерес к судьбам сообществ, которые были меньше, чем национальное государство. Регионализм играл важную роль в западной Франции, особенно в Бретани. В Северной Ирландии столкнулись друг с другом католики, стремившиеся порвать с Соединенным Королевством, и протестанты, которые хотели отстоять свой особый статус в стране. Фронт освобождения Квебека (Front de Libération du Québec) выступал против господства англоговорящих элит в Канаде, хотя не все члены этой организации были франкофонами или вообще канадцами. Фронт морально, а периодически и материально, поддерживал американских и французских радикалов, пока его лидерам не пришлось бежать на Кубу. Интересно, что Фронт расходился с Шарлем де Голлем в понимании антиимпериализма – несмотря на то, что французский президент в 1967 году восславил «свободный Квебек», а 1968 год начал с выражения добрых пожеланий французскому населению Канады. В Бельгии Лувенский университет оказался в центре борьбы студентов, отстаивающих равный статус фламандского языка.

Даже идеи, имевшие на первый взгляд универсальную значимость, могли менять смысл, пересекая границы. «Персонализм» католического философа Эммануэля Мунье, вероятно, в глазах американских молодых людей выглядел более радикально, чем в восприятии их французских сверстников – во Франции католическая церковь традиционно ассоциировалась с правыми силами. Сходным образом и членство в коммунистической партии имело разное значение для европейцев – особенно тех, кто помнил сталинизм, – и американцев. Француз Эдгар Морен, разочаровавшийся в коммунизме, в 1959 году написал работу «Самокритика». Он восхищался чернокожей американской активисткой Анджелой Дэвис, но ее решение вступить в Коммунистическую партию США вызвало у него «знакомое и мучительное ощущение лицемерия»[92].

Жан-Поля Сартра и Альбера Камю очень по-разному воспринимали на противоположных берегах Атлантики. В 1960-е, после того как структурализм вытеснил экзистенциализм из интеллектуальной моды, многим казалось, что Сартр перестал быть значимой фигурой. Однако философу удалось вернуть себе былую известность во время студенческих бунтов 1968 года. Его призывы к политической ангажированности звучали тогда очень своевременно. Важным преимуществом Сартра было и то, что он физически присутствовал в Латинском квартале. Что же касается Камю, погибшего в автокатастрофе в 1960 году, то его идеи не сыграли особой роли в волнениях 68-го во Франции. Кроме того, репутация Камю среди французских левых уже давно была подорвана его нежеланием осудить действия правительства Франции в ходе алжирской войны и ядовитыми нападками на его философские идеи со стороны Франсиса Жансона, протеже Сартра, в журнале Les Temps Modernes.

В США все было наоборот. Сартр почти не привлекал тех, кто не интересовался континентальной философией. Камю же, напротив, нравился англосаксонской молодежи. Он, в отличие от Сартра, был хорош собой, а ранняя смерть гарантировала ему вечную молодость – как Джеймсу Дину и Джону Кеннеди. Тексты Камю были яснее, а их мораль – очевиднее. Джон Герасси, сын одного из друзей Сартра, переехавший в США, в аспирантуре Колумбийского университета начал изучать противостояние Камю и Сартра, но вскоре оставил эту затею. Впоследствии он объяснял Сартру: «Я бы никогда не получил докторскую степень в США, критикуя Камю»[93]. Молодые американцы были склонны усматривать в экзистенциализме Камю религиозные коннотации. Если в Великобритании повесть «Посторонний» (L'Étranger) вышла под названием «Чужак» (The Outsider), то в США ей дали название «Пришелец» (The Stranger), что намекало на библейские мотивы. В 1968 году в Америке было продано 300 тысяч экземпляров этой книги[94].

В конце 1960-х в США оживился и интерес к Сартру. В основном это было вызвано тем, что активисты организации «Власть черным» читали его предисловие к работе Франца Фанона «Проклятьем заклейменные». Эта книга, в свою очередь, сама была плодом сложного транснационального обмена. Фанон родился на Мартинике, образование получил во Франции, а книгу написал во время обучения алжирских активистов в Тунисе. На его представления о расе отчасти повлияли работы Честера Хаймса – афроамериканца, который жил в Париже и писал крутые детективы о жизни в Нью-Йорке.

Как уже отмечалось во введении, в этой книге рассказывается о западных демократических государствах и о «долгом 68-м», который тянется с начала 1960-х до неопределенной точки в 1970-х. Впрочем, у этой работы нет даже нечетких рамок. Изучая 68-й, нельзя игнорировать события конца 1990-х, когда некоторые бывшие активисты – Йошка Фишер, Билл Клинтон, Джек Стро – взошли на вершины власти. Если говорить о географии, то очень трудно отделить Западную Европу и Америку от остального мира. Даже Китай оказывал влияние на западный 68-й. У маоистов на Западе могло быть довольно абстрактное представление о «культурной революции», но британские чиновники напрямую сталкивались с ее последствиями в Гонконге и прилегающих к нему Новых территориях[95].

Последнее и, возможно, самое важное – я считаю, что 68-й невозможно изучать в отрыве от того, что называется «общей политической историей» (mainstream political history). Некоторые «люди 68-го» игнорировали конвенциональную политику, зачастую сводя ее к поверхностным абстракциям вроде «фашизма», «империализма», «власти». По словам Колина Крауча, позиция его однокурсников, считавших, что захват британского университета есть законный акт несогласия с американской внешней политикой, объяснялась простым обстоятельством: «Для крайне левых не существовало отдельных "властей", была лишь одна нерасчлененная и монолитная "власть"»[96].

Но, как бы того ни хотелось противоборствующим сторонам, четкого разделения никогда не существовало. Радикализм конца 1960-х зачастую оказывался результатом реформаторских настроений начала десятилетия. Позднее, в 1970-е, он иногда снова возвращался в более спокойное русло – как в политических, так и в трудовых отношениях. Причем я отнюдь не считаю, что «люди 68-го» кому-то продались или стали жертвами манипуляций со стороны системы. По-моему, долгосрочное значение 68-го обусловлено именно тем, что он теснейшим образом взаимодействовал с «большой» политикой.