Вчера я видел м-ра Фитцджералда, он очень тебя расхваливал: если ты и впредь окажешься достоин похвал, ты всегда будешь их получать. Прощай.

Дублинский замок, 19 ноября 1743 г.

Милый мой мальчик,

Получил твое сочинение, написанное в прошлую субботу, и очень им доволен. Я не знаю и ничего даже не слышал ни о каком м-ре Сент-Морисе, а молодой Пейн, которого я произвел в прапорщики, был как раз здесь, равно как и все, кого я упомянул, говоря о новый наборах.

Приближаются рождественские каникулы, и я направил к тебе месье Денуайе, чтобы он за это время обучил тебя танцам. Я хочу, чтобы ты особенное внимание обратил на изящные движения рук. К этому надо еще добавить уменье надеть шляпу и подать руку; собственно это и есть то немногое, что должно составлять предмет внимания каждого джентльмена. Танцы сами по себе – занятие пустяшное и глупое, но это – одна из тех упрочившихся глупостей, в которых людям умным приходится иногда принимать участие, а коль скоро это так, то они должны делать все, что при этом положено, умело. И пусть у меня нет ни малейшего желания видеть тебя танцором, но раз уж ты все равно будешь танцевать, мне хотелось бы, чтобы ты танцевал хорошо, так же как хотелось бы, чтобы ты хорошо делал все. Как бы пустяшно ни было начатое тобою дело; но, коль скоро ты уже взялся за него, доводи его до совершенства. И я часто говорил тебе, что мне хочется, чтобы даже в питч и крикет ты играл лучше любого другого мальчика во всем Вестминстере. Например, забота о красоте одежды – большая глупость; и вместе с тем не меньшая глупость не уметь хорошо одеваться – так, как приличествует твоему званию и образу жизни. И это не только не унижает человеческого достоинства, а напротив, скорее утверждает его: быть одетым не хуже тех, кто тебя окружает; в данном случае различие между человеком здравомыслящим и хлыщом заключается в том, что хлыщ кичится своим платьем, а человек здравомыслящий потихоньку посмеивается над своей одеждой и вместе с тем знает, что не должен ею пренебрегать. Существует множество таких вот глупых обычаев в них нет ничего преступного, человек разумный должен с ними считаться и не терять из-за этого хорошего расположения духа. Диоген Киник ¹ поступал мудро, презирая их, но в то же время и глупо, позволяя себе это презрение выказывать. Постарайся быть умнее других, но никогда не давай им этого почувствовать.

Большое счастье для сэра Чарлза Хотема,² что он попал в руки такого, как ты, – по возрасту, жизненному опыту и знанию людей: убежден, что ты будешь неустанно заботиться о нем. Спокойной ночи.

Бат, 4 октября ст. ст. 1746

Милый мой мальчик,

Хоть я и трачу много времени на писание тебе писем, должен признаться, меня часто одолевают сомнения, нужно ли все это. Я знаю, как обычно неприятны бывают советы, знаю, что те, кому они нужнее всего, менее всего любят их и менее всего им следуют, знаю я также и то, что, в частности, родительские советы всегда рассматриваются как старческое брюзжание, как желание непременно проявить свою власть или просто как свойственная этому возрасту болтливость. Но, с другой стороны, я смею думать:, что собственный твой разум, хоть ты еще слишком молод для того, чтобы он мог чем-то выказать себя самостоятельно, достаточно силен, чтобы дать тебе возможность судить о вещах очевидных и принимать их. Так вóт, я смею думать, что как ты ни молод, собственный твой разум подскажет тебе, что советы, которые я тебе даю, имеют в виду твои, и только твои, интересы, а следовательно, тебе по меньшей мере надлежит хорошо взвесить их и продумать; если ты это сделаешь, то, надеюсь, иные из них возымеют свое действие. Не думай, что я собираюсь что-то диктовать тебе по праву отца, я хочу только дать тебе совет как дал бы друг и притом друг снисходительный. Не бойся, что я буду препятствовать твоим развлечениям, – напротив, мне хотелось бы быть в этой области советчиком твоим, а отнюдь не цензором. Пусть же мой жизненный опыт восполнит недостаток твоего и очистит дорогу твоей юности от тех шипов и терний, которые ранили и уродовали меня в мои молодые годы. Поэтому ни одним словом я не хочу намекать на то, что ты целиком и полностью зависишь от меня, что каждый твой шиллинг ты получил от меня, а ни от кого другого и что иначе и быть не могло, а так как никакой женской мягкости по отношению к твоей персоне у меня нет, единственное, что может склонить меня на доброту, – это твои заслуги.

Повторяю, я отнюдь не хочу напоминать тебе об этом, ибо убежден, что ты будешь поступать как надлежит, движимый более благородными и великодушными побуждениями, т. е. во имя самой правоты и из чувства любви и благодарности ко мне.

Я так часто рекомендовал тебе внимание и прилежание во всем, чем бы ты ни занимался, что сейчас говорю об этих качествах не как о чем-то обязательном, а указываю тебе на них как на благоприятные, более того – как на совершенно необходимые для твоих удовольствий, ибо может ли быть большее удовольствие, чем иметь возможность всегда и во всем превзойти своих сверстников и товарищей. И равным образом, возможно ли придумать что-либо более унизительное, чем чувствовать себя превзойденным ими? В этом последнем случае ты должен испытывать больше сожаления и стыда, ибо всем известно, какое исключительное внимание было уделено твоему образованию и насколько у тебя было больше возможностей все узнать, чем у твоих сверстников. Я не ограничиваю цели рекомендуемого мною прилежания одним только намерением превзойти других и соперничеством с ними (хотя это – вполне ощутимое удовольствие и вполне законная гордость), но я имею в виду истинное преуспеяние в самом деле, ибо, на мой взгляд, лучше вовсе ничего не знать в какой-либо области, чем знать только наполовину. Поверхностные знания не доставляют ни удовлетворения, ни чести, но зато часто принося; бесчестие или просто ставят нас в смешное положение.

очень справедливо пишет м-р Поп.

То, что принято называть верхоглядством, неминуемо порождает самодовольных фатов. Последнее время я часто возвращаюсь к мысли о том, каким бы я был теперь несчастным человеком, если бы смолоду не приобрел известный запас знаний и вкус к ним Что бы я стал делать без этого с собою сейчас? Скорее всего, я, подобно большинству невежд, расшатал бы свое здоровье и растерял имевшиеся способности, употребив все вечера свои на пьяные кутежи; или же, легкомысленно растрачивая их на женскую болтовню, вызвал бы со стороны тех же самых женщин в ответ только презрение и насмешку. Или же, наконец, я повесился бы – а ведь один человек так когда-то и сделал, – оттого что устал надевать и снимать каждый день башмаки и чулки. Сейчас у меня остались мои книги, одни только мои книги, и каждый день подтверждает мне верность слов Цицерона о пользе образования: «Наес studia adolescentiam alunt, – говорит он, – senectutem oblectant, secundas res ornant, adversis perfugium ac solatium praebent; delectant domi, non impediunt foris; pernoctant nobiscum, peregrinantur, rusticantur».[10]

Я вовсе не собираюсь, утверждая это, исключать беседу из числа удовольствий, которыми мы наслаждаемся в пожилом возрасте: напротив, это очень большое и очень разумное удовольствие для всякого возраста, только беседа, которую ведут невежды, никак не может быть названа беседой, она не доставляет удовольствия даже им самим, они устают от собственной пустоты, им не хватает материала, который обеспечил бы их словами, необходимыми для поддержания разговора.

Поэтому позволь мне самым решительным образом посоветовать тебе, пока ты в силах это сделать, накопить значительный запас знаний: пусть даже тебе и не удастся применить бóльшую часть их в беспутные годы молодости, ты, однако, можешь быть уверен, что настанет время, когда они понадобятся, чтобы тебя поддержать. Государственные амбары засыпаются зерном в урожайные годы: никто в точности не знает следующий ли, второй ли или третий по счету год будет неурожайным, но известно, что рано или поздно наступит год, когда зерна не будет хватать.