© Лариса Агафонова, 2020

ISBN 978-5-0050-6046-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Татка, зараза такая, ты опять проспала, ути-куры не кормлены, а она дрыхнет, бездельница, – хриплый голос снова вырвал Татку из нервного забытья.

– Встаю, уже встаю, – привычно, самой себе, пробормотала женщина, помотала головой, села на кровати и открыла выцветшие от времени, но всё ещё голубые глаза.

Старый сон, как будильник, поднимал Татку с постели последние вот уже, страшно сказать, почти шестьдесят лет. Поначалу она пыталась с ним бороться: закрывалась подушкой, запивала спиртным, заглушала криком сына, а потом раннего внука, – ничего не помогало; снова и снова голос отца будил Татку каждое утро.

Татке шестьдесят пять, она легка на подъем, бодра и весела, как и тридцать лет назад. Лишь морщинистое лицо и покрытые пигментными пятнышками руки выдают возраст.

Наташей её никогда не называли. Весь свой немаленький век она – Тата, Татка, Татуся. Хотя нет, в дипломе художественного училища записано – Наталья Дмитриевна Вострякова. Да уж, и Востряковой она уже давно быть перестала. Как будто всё это случилось в другой жизни: художественное училище, любимый, единственный и неповторимый муж и грандиозные планы на будущее.

В жизни она так и осталась Таткой, даже внуки называют ласково Таточкой, Татусей, но никогда бабой Наташей.

Старый, надоевший, знакомый до мельчайшей картинки сон, вернул Татку в детство. Она редко поддавалась ностальгии: слишком больно было осознавать, что жизнь-то, поди, клонится к закату, слишком горько рассматривать в калейдоскопе лет своё прошлое… А сегодня накрыло полотном потрескавшихся воспоминаний, и не выбраться, ни вздохнуть.

До пятнадцати лет Татка с отцом и младшим братом прожила в деревне. Старый саманный домик с глиняным полом, низкий потолок, маленькие полуслепые окошки, неожиданно богатые резные ставни и запахи: свежего парного молока, влажного навоза и цветущих яблонь, – стоит закрыть глаза, и перед глазами стоит картинка из далёкого детства.

Таткин отец, дядя Митя, как величала его вся деревня до самой смерти, был плотником. Тысяча девятьсот тридцатого года рождения, он не участвовал в Великой Отечественной войне, хотя и хлебнул лиха в страшные, кровавые, голодные годы в оккупации. Но аккурат в мае тысяча девятьсот сорок пятого, когда вся страна, покалеченная, но не сломленная, выдохнула полной грудью, нарвался в поле на оставленную фашистами мину и остался без ноги…

Каково это, деревенскому пацану, единственной надежде и опоре овдовевшей матери и трёх младших сестёр, в одночасье оказаться обузой? Стать нахлебником, пусть и временно? Заставить мать снова лить слёзы? И самому выть от боли и беспомощности?

Татка иногда, когда отец крепко принимал на грудь и позволял себе говорить о прошлом, жалела его как маленького, баюкала у себя на груди, рассматривая на знакомом морщинистом лице полустёртые черты лопоухого, загорелого до черноты, худющего мальчишки, попавшего в беду.

Из рассказов тёток, отцовых сестёр, Татка знала, что их Митька, кусая губы до крови, чтобы не орать от боли, в самодельном деревянном протезе, пахал и косил, ставил забор и клал саманные кирпичи, восстанавливая покосившуюся хату. По ночам не мог уснуть, втирая в пылающий огнём обрубок ноги пряные травы, приготовленные сельской знахаркой, столетней бабкой, выходившей десятки раненых во время войны.

Несмотря на увечье, он слыл завидным кавалером в деревне, парней ведь после войны почти не осталось, выбор и без того невелик. А что без ноги, так это ничего. Голова ведь на месте, руки работящие, спина крепкая. Только Митька, пока двух сестёр замуж не пристроил (младшая Танька так и осталась в девках), сам не женился. Дождалась его школьная зазноба, Таткина мать, Валя, родила одного за другим двух детей, Татку и Витьку, да и померла вторыми родами. И остался Митька один с двумя детьми на шее. Сёстры, конечно, брата не бросили, младшего Витьку и вовсе выходили, выкормили, Татку женским премудростям научили, да только без матери всё равно несладко. Мачеху в дом Митька не привёл, как сказал сразу: «Сами справимся», – так и прожил бобылём весь свой век.

Отец работал плотником, умел починить или сделать заново всё, начиная от табуретки и заканчивая узорчатыми воротами перед правлением колхоза. Татка росла помощницей, к шести годам лихо управлялась на кухне, скребла пол и мазала саманные стены дома. Витька же, сто раз лупленный отцом за безделье, так и норовил убежать с друзьями на реку или в лес, опасаясь родительского гнева и тяжёлой руки, возвращался затемно, просачивался на полати и затихал, как мышка. Татка, жалея брата, оставляла ему еду и тихонько кормила непутёвого мальца. Так и выросли у дяди Мити двое детей: работящая Татка и Витька-балбес.

Сколько себя помнит, Татка всегда рисовала. Палочкой на песке, угольком на стене, дефицитными цветными карандашами на серых листочках, выпрошенных у соседки, потом в школьных тетрадках, за что не раз получала нагоняй от строгой учительницы начальной школы.

Иногда за рисованием засиживалась допоздна, утром просыпала, вот тогда-то отец и будил свою «хозяюшку» неласковыми словами: «Татка, зараза такая, ты опять проспала, ути-куры не кормлены, а она дрыхнет, бездельница». Татка не обижалась, да и отец не зло кричал, так, для порядка, воспитывал. Но вот врезались в память слова, и хоть что им, будят, тревожат постаревшую Татку, возвращают в покрытое густой дымкой времён прошлое.

Ещё Татка шила. Время-то было какое: где уж там новые вещи купить, особенно в деревне. Вот и шили бабы всё, начиная от нательного белья и заканчивая пальто из колючего драпа. Тётка Таня, самая младшая сестра отца, научила Татку всем премудростям кроя и швейного дела. Сама она обшивала полдеревни, тем и жила. Хроменькая с детства, девушка стеснялась своего уродства и предпочитала не выходить со двора. А за допотопной ножной швейной машинкой Танька преображалась: придумывала фасоны, выкраивала и строчила, из любой дерюжки могла сотворить шедевр.

– У тебя, Татка, руки из правильного места растут, – приговаривала тётка Таня, видя, как племянница, которой приходилось подкладывать подушку на стульчик, чтобы она видела строчку, высунув язычок от усердия и нахмурившись, ведёт ровнёхонькую строчку. – Вот окончишь девять классов, поедешь в швейное училище, будешь большие деньги зарабатывать.

– Я рисовать хочу, а не шить, – серьёзно, как старушка, качала головой Татка.

– Да что твоё рисование, так, одно баловство. Вот портниха – это уважаемая профессия в городе, я в газете читала, – хроменькая Таня мечтала когда-нибудь побывать за пределами родной деревни.

– А ты сама поедешь в город? – с любопытством замирала Татка.

– Куда мне? – вздыхала тётка. – Я свой век буду здесь куковать, – и смахивала некстати набежавшую слезу.

Жалостливая Татка прижималась к хромоножке, всем своим детским сердечком сочувствуя чужой печали.

Школьная учительница химии, физики и ещё парочки предметов (в их девятилетке было всего три учителя старших классов) первой обратила внимание на способности Татки к рисованию. Поначалу девочка оформляла стенгазету, отдуваясь за всю школу, потом её рисунки стали вешать на стены в правлении колхоза, так сказать, для несения культуры в массы.