— Просто так. Боже! Я такой придурок! Прости меня, — выдаёт Эвен, продолжая смеяться, и когда он поворачивается лицом к Исаку, то замечает румянец на его щеках. Эвен теперь научился видеть в нём отличия, ну или по крайней мере он так думает.

— Простить тебя за что?

— За всякое, — пожимает плечами Эвен.

— Ты под кайфом?

— Возможно, — Эвен улыбается. — Ты когда-нибудь был под кайфом?

— Нет.

— Почему?

— С кем ты предлагаешь мне накуриться? С сестрой? С отцом? — Исак закатывает глаза.

— Хочешь накуриться прямо сейчас?

.

В результате они оказываются в парке неподалёку от бассейна, лежат прямо на земле, с мокрыми волосами и звенящей кровью. На улице холодно, и его мама, наверное, волнуется, где же он, но Эвену сейчас на это плевать.

— На тебе только рубашка, — тихо отмечает Исак, пока Эвен скручивает для них косяк. — Тебе не холодно?

— Исак, ты прекрасно знаешь, что мне сейчас не холодно, — отвечает Эвен. И он ничего такого не имеет в виду, но замечает, как расширяются глаза Исака и румянец на его щеках становится ярче.

Симпатичный. Блядь, такой хорошенький.

— Можешь зажечь? — спрашивает Эвен, потрясённый внезапным открытием.

— В смысле?

— Косяк. Можешь зажечь его?

Исак прищуривается, вероятно, обдумывая ответ.

— Конечно, — отвечает он, и Эвен бросает всё, чтобы посмотреть, как Исак зажжёт сигарету пальцами.

— Твою мать! Ты прижмёшь пальцы к кончику или?

— Нет, — отвечает Исак. — Ещё круче. Смотри.

Он с нетерпением наблюдает за тем, как Исак что-то ищет в рюкзаке Эвена.

— Я использую вот это, — шепчет Исак, показывая зажигалку, зелёную зажигалку Эвена, а потом разражается смехом.

— О боже! — стонет Эвен, чувствуя себя полным идиотом.

— Блядь, а что ты думал? Что я дракон? Думаешь, я могу поджигать вещи руками? — продолжает смеяться Исак. У него приятный голос, такой приятный для ушей Эвена. Огонь в его груди разгорается сильнее, он тёплый, такой тёплый.

Блядь.

— Я не знаю, — жалуется Эвен. — Я уже так обкурился. Не обижайся!

— Никогда тебе этого не забуду, — Исак снова смеётся, и Эвен так занят созерцанием его красивого лица, сияющего от радости, что забывает, что нужно разозлиться.

И всё же злорадство Исака длится недолго, потому что его первая попытка затянуться оборачивается катастрофой. Он кашляет, и кашляет, и кашляет, до тех пор, пока Эвен всерьёз не начинает думать о том, чтобы вызвать скорую. Он чувствует, что его руки совершенно бесполезны, потому что он даже не может похлопать Исака по спине.

— Блядь, это всё я виноват, боже!

Но постепенно Исак втягивается, после того как Эвен объясняет ему каждый шаг процесса. В конце концов он был рядом с каждым из друзей, когда они впервые курили траву. Он теперь своего рода эксперт. И у Исака не так плохо получается. Если уж на то пошло, то он ничем не отличается от остальных, единственная разница в том, что у него на руках перчатки, чтобы не обжечь Эвена, когда они передают косяк друг другу.

Эвен хочет попросить, чтобы он их снял, потом вспоминает, что так и не сказал Исаку, что его прикосновение не обожгло его.

— Почему я на это согласился? — бормочет Исак. Он широко раскинул руки и ноги, словно звезда. И Эвену пришлось подвинуться и лечь на спину, голова к голове Исака, чтобы слышать его.

Есть что-то поэтическое в том, как они лежат и смотрят в противоположные стороны, при этом практически соприкасаясь головами.

— Согласился на что? На то, что я любезно подарил тебе твой первый косяк? — фыркает Эвен.

— Ты хотя бы представляешь, какая хуйня сейчас у меня в голове? Эта херня для людей, которые не привыкли думать и задаваться вопросами, я уверен.

— Задаваться вопросами о чём?

— Обо всём. Блядь, Эвен. Ты только посмотри на звёзды? Разве это не охуенно? То, насколько огромна вселенная?

— Ты и наполовину не такой пафосный, когда под кайфом, — шутит Эвен. — Куда делись твои заумные слова, Вальтерсен?

— Да нет, просто посмотри на небо или на нас прямо сейчас. Разве не странно, что вчера мы были готовы убить друг друга, а сейчас я курю с тобой свой первый в жизни косяк?

— Ну это не более странно, чем то, что ты дружишь с Арвидом или что ты вернулся в школу, хотя придумал целый сценарий, чтобы тебя отчислили.

Повисает тишина. Эвен мгновенно жалеет о сказанном. Он всё испортил, эту лёгкую, непринуждённую беседу, которую они вели в кои-то веки. Когда всё казалось настоящим.

— Ты прекрасно знаешь, что я не дружу с Арвидом, — отвечает Исак, и его голос звучит на несколько октав ниже.

— А я? Со мной ты дружишь? — выпаливает Эвен, потому что чувствует себя храбрым.

Ему бы хотелось сейчас видеть лицо Исака. Исака, который закутан во множество слоёв одежды, в то время как сам Эвен — лишь в белой рубашке с длинными рукавами, а вода с волос по-прежнему капает в траву.

— Не думаю, что я предназначен для дружбы, — отвечает Исак, и это признание звучит высокомерно и в то же время разбивает сердце. — Аристотель говорил, что существует всего три типа дружбы. Дружба ради удовольствия, дружба ради удобства и дружба, опирающаяся на благо. Не думаю, что подхожу под какой-то из этих типов.

Эвен не знает, что сказать, поэтому начинает скручивать следующий косяк.

.

Они оба изрядно накурились, и Исак говорит о грёбаном Иммануиле Канте и о том, как он его ненавидит, словно знаком с ним в реальной жизни. Эвен одновременно поражён и очарован. Он не знает, есть ли ещё люди, которые разражаются гневными тирадами о ком-то, кто умер четыреста лет назад, просто из-за того, что этот человек считал моральным или аморальным. Это мило. Исак милый, когда под кайфом.

— То есть тебе больше по душе Ницше? — спрашивает Эвен, когда они раскуривают четвёртый косяк. Его волосы уже практически высохли.

— Нет. Нет. Нет, — отвечает Исак. — То есть я люблю философию экзистенциализма, но Ницше тоже иногда несёт такую пургу.

— Так кто тебе нравится? Сартр?

— Слишком современный для меня, — фыркает Исак. — Мне по душе Гераклитус.

— Гераклит по-норвежски.

Исак подмигивает ему, и это выходит одновременно неуклюже и прелестно.

— То есть тебе реально нравятся стариканы, — дразнит его Эвен. — Не знаю, почему решил, что тебе зайдёт Ницше. Видимо потому, что я всегда думаю, что умные люди любят Ницше. Возможно, из-за того, что я мало кого ещё знаю из философов.

— Что ж, в твоё оправдание можно сказать, что он довольно убедителен, — говорит Исак. — Только вот меня безумно раздражают его рассуждения о вечном возвращении.

— Что это?

— Это теория о том, что вселенная и наше существование повторяется и будет повторяться в том же самом виде бессчётное количество раз до скончания веков, — отвечает Исак.

— Что это значит?

— Что существует бесконечное количество Исаков и Эвенов, которые лежат на земле в парке в 23:20, курят травку и разговаривают о Ницше, как и мы сейчас.

— Это правда так ужасно? Проводить время со мной? — спрашивает Эвен, прежде чем успевает остановить себя. Он решает, что идея о бесконечном количестве версий самого себя, оказывающегося с Исаком, не сильно его беспокоит.

— Дело не в тебе, — отвечает Исак. — Меня беспокоит не бесконечность. Я только за бесконечность. Я не возражаю тусить с бесконечными версиями тебя.

— В чём тогда дело?

— В идее, что в каждой вселенной всегда происходит одно и то же. Что в любой вариации вселенной я всегда такой. Это слишком жестоко для меня.

Эвен садится. Он не знает почему, но его тело движется само по себе, повинуясь рефлексу. Он садится и смотрит на Исака.

— Что ты имеешь в виду, говоря «такой»?

— Неполноценный. Не имеющий возможности прикасаться к другим или позволять прикасаться к себе. Проклятый. Представляющий опасность для других. Я могу продолжить, — бормочет Исак сквозь зубы. Сердце Эвена сжимается от боли.

— Проклятие всегда может быть благословением. Зависит от того, как ты на это смотришь, — говорит он.