Он поужинал с сотрудниками иммигрантского отдела, сплошь говорившими по-русски, и охотно рассказал им — уже с юмором, с несмелой улыбкой — свою историю. Его диковинный рассказ слушали с сочувствием: попал, мол, парень в переплет, затащило-таки русака на еврейскую землю! Ну, ничего, завтра улетишь, парень, и не поминай нас лихом…

Идти спать в медицинскую комнату Захару не хотелось. Он вдруг, внезапно осознал, что он — в Израиле, на Святой Земле, что где-то совсем рядом с этим самым аэродромом — Назарет, и Вифлеем, и Иерусалим. И несущественно, что он, Захар, в силу каких-то формальных обстоятельств не может немедленно, сейчас же отправиться туда, в древние храмы, и пройти, неся свой крест, по Виа Долороза. Это несущественно — потому что предопределенной волею случая он, все же, оказался здесь. На этот раз его привезли, указали ему дорогу. В другой раз он приедет сам. Он знает теперь, что это его цель, это его долг.

В ту ли, в другую ли сторону — но время двигалось быстро и неутомительно. Бродя по аэропорту, Захар останавливался у мигающих табло, показывающих последние рейсы, разглядывал поздних пассажиров. Потом пришел последний самолет, и вскоре зал совсем опустел; только таможенники дремали в своей будке, да два-три уборщика лениво поспевали за своими моечными машинами, похожими на больших ползущих жуков. Машины гудели, за ними на каменном полу полз чистый след, оставленный как бы широким влажным языком.

Захар взял со стойки пустого туристского бюро стопку рекламных проспектов и присел на бортик багажного конвейера. Со скверной бумаги проспектов глядели на него храмы и кабаки, пляжи и рынки. Глядели солдаты и монахи, раввины и манекенщицы. Пустынный зал, обширный, как ангар, наполнился их непрерывным гортанным говором и стал от этого еще пустынней, еще неправдоподобней — мраморный спящий сарай на краю бетонного поля, посреди земли, с маленьким Захаром, сидящим на бортике конвейера, с рекламными брошюрками на коленях… Все это было, несомненно, чудом, цепью событий неслучайных — попытка раздвинуть границы внешней свободы, арест в Мюнхене, отчаяние, почти предсмертное, по дороге сюда и, наконец, просветление и освобождение здесь. Все это было задумано, бесстрастно и мудро запланировано давно, еще до того, быть может, как неуловимое движение духа было названо людьми — Временем. Здесь, в этом пустом зале, заканчивается что-то для Захара Артемьева — и что-то новое начинается.

Захар поднялся с конвейера и, пересеча зал, вошел в уборную. Там было пусто, прохладно и чисто какой-то скучной, больничной чистотой, чистотой операционной. Высокие кафельные стены сияли, деловито журчала вода. Захар поглядел в широкое зеркало над умывальниками, скорчил унылую мину, а потом подмигнул своему отражению и счастливо улыбнулся: завтра в это время он непременно будет в Вене, дома. Поскорей бы наступало завтра.

Он не слышал, как приоткрылась входная дверь, пропуская кого-то — слышал только, как стукнула и защелкнулась дверца соседней кабинки. И сразу же там заговорили двое — быстро, приглушенно.

«Педерасты» — брезгливо предположил Захар. Ему было до тошноты противно ощущать себя невольным свидетелем свидания этой пары в полуметре от себя, здесь, в уборной.

Говорили на иврите, и в звучании непонятных слов Захар не слышал ни страсти, ни предстрастного волнения:

— Это с амстердамского рейса. Держи.

— Пакет подменил?

— Конечно. Стеклянная крошка.

— Дай-ка я проверю… Да, камни. Все чисто.

— Смотри, не рассыпь.

— Ладно… Рассчитаемся завтра, в шесть. Хочешь долларами?

— А ты что думаешь — лирами? Задаток дай.

— На вот. Здесь три карата будет. Завтра вернешь.

— Как ты выходишь? Прямо или через поле?

— Это мое дело. Пошли.

Щелкнула задвижка дверцы, и снова послышался голос — сдавленный, угрожающий:

— Эй! Тут кто-то есть!

Дверца Захаровой кабинки отлетела, как будто в нее ударили тараном, обернутым во что-то мягкое. На пороге, пригнув плечи, стоял человек в комбинезоне аэропортовского грузчика. Нож в его руке, несильно отведенной назад, был похож на полоску серебряной конфетной бумажки.

В пассажирском зале было еще чисто и пусто — рейсовый самолет из Нью-Йорка должен был приземлиться через сорок пять минут.

8

ХРУСТАЛЬНАЯ КРОНА. ЛОД

Самолет, следовавший рейсом из Нью-Йорка, приземлился через сорок пять минут. Спускаясь по трапу, Вадим Соловьев вертел головой, оглядывался — но почти ничего нельзя было различить и увидеть в теплой тьме ночи, кроме хрустальной горстки огней, рассыпанных по краю аэродромного поля. Там — с его охраной, с его пограничниками, с его шестиконечными звездами на паспортных штемпелях — там был еврейский аэропорт, связанный некоей живой пульсирующей нитью с киевским Бабьим яром и, значит, с той незнакомой старухой, которую немцы убили в 41-м году и которая приходилась Вадиму Соловьеву бабушкой. А черный воздух над бетоном поля не был связан ни с кем и ни с чем, он существовал для всех одинаково.

Вадим Соловьев спешил из этой ничейной ночи к свету аэропорта, спешил без оглядки переступить порог этой странной страны, которая почему-то оказалась его страной. Бог, судьба или случай привели его сюда, он никому не служил ни семь, ни два раза по семь лет вот за эту полученную в Нью-Йорке бумажку, дающую ему право за страну Израиля. Странно, странно! Та старуха, выходит, своей кровью оплатила эту бумажку почти сорок лет назад, та незнакомая старуха, о которой он никогда раньше не вспоминал и к которой испытывал теперь запоздалую, робкую признательность. Так вот получилось, без всякого в том участия Вадима Соловьева, что братская могила Бабьего Яра связывает его, Вадима, семью, его корни с хрустальной кроной, сверкающей на краю поля. Странно.

Он неуверенно предъявил свою бумажку девушке в полицейской форме, и та, не находя в этом ничего странного, провела его к какой-то боковой двери, за которой начиналась широкая однопролетная лестница, ведущая вверх. «Добро пожаловать на Родину!» было написано на щите перед входом в большой безлюдный зал с сотней кресел посередине.

Стеклянная дверь зала была заперта; заглядывая вовнутрь, Вадим нажал белую кнопку звонка. На звонок явился высокий молодой человек, не старше Вадима, и, отперев, молча протянул руку за Вадимовой бумажкой.

— Родились в Киеве? — пробежав бумажку, спросил молодой человек. — Говорите по-русски? Идемте со мной.

В маленькой комнатке он усадил Вадима за стол и, то и дело сверяясь с бумажкой, заполнил опросный лист, а потом какую-то синенькую книжечку и, вложив в нее деньги, сказал:

— Держите, с этим вы пойдете и получите паспорт… Будет хорошо. Так у нас говорят: будет хорошо! Но — когда? Этого евреи не знают, это знает Бог. Хотите получить молитвенные принадлежности?

— Какие принадлежности? — переспросил Вадим.

— Кипу, тфилин, талит, священные книги, — перечислил молодой человек. — Это бесплатно. Берет, кто хочет. Кто не хочет — не берет… Ну, так как? Берете?

— Но я никогда не был в синагоге… — промямлил Вадим Соловьев.

— Значит, не берете, — подвел итог молодой человек. — Я, когда приехал, тоже не взял. С тех пор прошло уже десять лет, и я об этом ни разу не пожалел. Будьте здоровы!

— А куда мне теперь идти? — робко справился Вадим. — Вы меня извините, но у меня здесь никого нет, и ночь…

— Ясно, что не день, — согласился молодой человек. — Вам в Нью-Йорке ничего не объяснили? Мы вам сейчас дадим машину и отправим вас на полгода учить иврит в Кфар-Ям, это рядом с Тель-Авивом. Багажа у вас много?

— Нет багажа, — сказал Вадим Соловьев. — Вот это — все, — он указал на баул у своих ног и на пишущую машинку.

— Это все? — подивился молодой человек. — Ну, что ж, бывает… Вон ваш шофер идет, он вас отвезет.