— Понятно, — сказал Вадим Соловьев. — Но Рогов-то — он здесь? Он где живет?

— Не желаю знать, — голос старика дрогнул, в нем звучала теперь горечь и усталость. — Извольте выйти, молодой человек.

Странный человек, — размышлял Вадим Соловьев, гадая, куда ему податься и где искать Рогова, — антисемит чистых кровей. И какие там православные младенцы, где он их возьмет? Если они должны быть жертвами революции, то они уже старики, а не младенцы. А если они младенцы, то кто разрешит отправлять их сюда из России? И, вообще, где они тут? Рогов и Рубинчик под эту категорию не подходят ни по какой статье, эта голая тетка — тоже. Кто же тогда православный младенец — я, что ли? Моего папашу хватил бы удар, если б он знал, куда меня занесло… А этот сивый старик здорово, видно, обижен на евреев. Что они ему, интересно, сделали? Ну, Христа распяли — но Рогов тут ни при чем. А здесь, во Франции, что они не поделили?

Вадим озирался, стоя посреди двора. Подлый Петька Рубинчик! Не мог объяснить толком, куда идти… Этот сивый, надо думать, Петьку Рубинчика тоже не жалует.

Оконце в первом этаже флигелька приотворилось, и раздался немузыкально поющий голос:

Вадим поднял голову и увидел в оконце Рогова, размахивающего рукой.

— Давай сюда! — закричал Рогов, свешиваясь из окна. — Вот в эту дверь и наверх!

Вадим Соловьев обрадовался явлению Рогова и московским стишкам, придуманным кем-то в Конуре и читанным там неоднократно, под рюмку водки. Да, Париж, все же — не Вена и не Рим, будь он проклят.

После объятий, охлопываний и взаимного покачивания головами Вадиму был выдан, взамен его мокрой насквозь одежды, драный махровый халат с кушаком. Расстегнув уже штаны, Вадим запоздало оглянулся на высокую худую женщину, стоявшую, кутаясь в платок, в углу кухоньки.

— Ничего, ничего, — успокоил Рогов. — Это моя жена, Галя ее зовут.

Сколько помнилось Вадиму, в Москве у Рогова была совсем другая жена — говорливая маленькая брюнетка, игравшая на барабане в женском оркестре ресторана «София». Но Вадим ни о чем не стал расспрашивать Рогова; повернувшись спиной к молчаливой Гале, он сбросил мокрое и накинул теплый банный халат. Штаны и куртку он хотел было положить на батарею — просушить, но Рогов предупредил его:

— Не работает отопление, Шишков проклятый испортил. И пробки выкручивает, гад, каждый вечер… Мы, знаешь, ползимы тут в пальто просидели, а потом керосиновую печку достали. Прямо война с этим Шишковым!

— Кто ж это будет? — заинтересовался Вадим.

— Антисемит, — сообщил Рогов. — Дурак старый. Он раньше тут жил, наверху, а я его вниз согнал. Он со мной уже и судился, и что хочешь. Ему автомат дай — он меня застрелит… А я в этой квартире музей русского народного искусства организовал: прялки, наличники, из лыка кое-что есть. Да ты сам поглядишь!

— Я его видал, этого Шишкова, — сказал Вадим. — Сердитый тип.

— Да и я на его месте был бы сердитый! — миролюбиво заметил Рогов. — Они бы меня давно отсюда поперли, если бы не музей. А я музей на свое имя зарегистрировал. Где ж ему еще быть, музею русского искусства, как не здесь? В синагоге, что ли? Поэтому суд все время за меня.

— Кроме того, я чистокровная русская, — подала голос молчаливая Галя. — Так что мы имеем право здесь жить по закону. Я, между прочим, русей этого хулигана.

— Он из жмудей, этот Шишков, я точно знаю, — дал справку Рогов. — Жмудь болотная!

— А в Замке нельзя, что ли, музей устроить? — спросил Вадим. — Там места вон сколько… И старик бы тогда не обижался.

— Какой там Замок! — досадливо махнул рукой Рогов. — Там все развалено, на один ремонт миллионы и миллионы нужны. А топить? А электричество?.. Галка, ставь чайник — супу разведем.

Зазвонил телефон на холодильнике, и Галя пошла послушать.

— Меня нет! — прошептал, прикрывая рот ладонью, Рогов. — Нет и неизвестно!

— Это Петька Рубинчик, — послушав, Галя передала трубку Рогову. — Куда он делся?

Послушал и Рогов и, сказав «Сейчас спрошу», отложил трубку в сторону.

— Он в аптеке, — объяснил положение Рогов, — за спиртом пошел для водки. Он хочет чекушку взять, а как сказать «двести пятьдесят» забыл. Ну, как это будет?

— Дэ сан сэнкант, — сказала Галя.

— Дэ сан сэнкант, тупица! — передал в трубку Рогов. — Запомнить, что ли, не можешь? Ну, давай, давай!

После прихода Рубинчика и принятия разбавленного водой спирта разговор пошел рысью. Откинувшись в полосатом шезлонге, отведя руку с зажатым между пальцами длинным янтарным мундштуком, Рогов рассуждал о путях свободной русской литературы и будущем журнала «Ось», в редколлегию которого Вадим Соловьев был тут же и введен. Вадим слушал весь этот треп, поджав губы: выходило так, что не было покамест ни материалов, ни авторов, ни редакции — а были только Рогов, да Рубинчик, да член редколлегии Вадим Соловьев и еще Колодный, который служил временно в зоопарке кучером пони на детской площадке и это обстоятельство помешало ему приехать сегодня в Замок, на встречу с Вадимом.

— Ты ничего не понимаешь, — поводил длинным мундштуком Рогов. — Твои «Мощи» годились в Москве, а здесь за них ломаного гроша не дадут. Они здесь ничего не понимают в литературе и писать не умеют! Думаешь, им здесь нужна правда о России? Держи карман шире — ничего не упадет! Порнограф им нужен, пор-ног-раф русский — это они сожрут, и наши русские тоже косточки обгложут. Большой негр и Манька рязанская — это неплохо, или, еще лучше, большой негр и какой-нибудь Эдик-педик харьковский. Если мы это не напишем, кто-нибудь нас обскачет, вот увидишь! Ты только представь себе: ты сидишь в Америке и рубаешь гречневую кашу из самовара, и такая тебя берет тоска, хоть со сто второго этажа кидайся. Жена тебя бросила, твоя славянская душа ищет жалости и утешения. И вот тут появляется большой негр… Напиши, Вадик! «Петрушка в Нью-Йорке» можно назвать.

— Да брось ты… — скривился Вадим. — А почему, кстати, в Нью-Йорке?

— Чем западней, тем лучше, — объяснил Петя Рубинчик. — Это здесь каждый понимает. Центр — там, а здесь выселки какие-то несчастные.

— Да-да, нам чем позападней, — поддержал Рогов. — А то советские товарищи сюда уже днем в окошко лезут, а местные большевички им лесенку подставляют… За океаном, говорят, поспокойней.

— И там — рынок, — с тоской в голосе добавил Петя Рубинчик. — Здесь тебе не Советский Союз, здесь, если писатель не котируется на рынке, он — ноль, пустое место.

— Но наши русские! — чуть ни простонал Вадим Соловьев. — Там ведь они нас читали!

— Скрежет зубовный в пустыне, — прокомментировал Женя Рогов. — Брось дурака-то валять — там… Там Софья Власьевна на лавке сидит. Скажи еще спасибо, что ГБ тебе кишки не выпустила, что мы не в Потьме, а в Париже.

— А Эйфелева башня — это здорово? — с надеждой спросил Вадим.

— Башня как башня, — проворчал Рогов. — Я там не был, у меня свои дела есть… Можно, говорят, на метро доехать. Ты посмотреть, что ли, хочешь?

— Да хотелось бы… — промямлил Вадим Соловьев, чувствуя, что и Рогов, и Рубинчик, и молчаливая Галя глядят на него со снисходительным укором.

— Да, бывает, — после паузы вынес суждение Рогов. — В первый день это некоторым хочется. Потом проходит.

Было совершенно ясно, что эти «некоторые» никак не относятся к числу лучших представителей рода человеческого.

— А вот сыр у них здесь неплохой, — ни к селу, ни к городу сообщил Рубинчик.

— Но — воняет! — угрюмо возразил Рогов. — Пойдемте лучше музей поглядим.

Вадим с охотой поднялся из-за пустого, какого-то унылого стола — хотелось куда-то идти, хоть в другую комнату, из этой убогой кухни.

— Капа, Капа! — позвала молчаливая Галя, и тотчас из обувной коробки, стоявшей в углу под вешалкой, выпрыгнула грязно-белая болонка с выпученными глазами.