Так живи же, Калевала…
Где-то сумрачное небо
Наклоняется над морем,
Где-то ели-великаны
Облака пронзают кроной.
Там герои Калевала,
Вейнямейнен, Ильмаринен,
Переполнены достоинств,
Переполнены страданий.
Конь живет там огнегривый,
Что из пламени родился,
Непокорный, буйный Хийси,
Необузданная сила.
И предательство, и подлость,
И коварство, и злодейство —
Все, как в жизни, в этих рунах,
В этих повестях былинных.
Там красавицы, и ведьмы,
И любовь в напевах долгих,
И душевные страданья,
И испытанная дружба.
Там на де́ вице жениться —
Не для каждого задача.
Заслужить жену там нужно
Лишь геройскими делами.
И заданья все сложнее,
И дела невыполнимей.
Но герои есть герои,
По плечу им испытанья.
Сколько мудрости народной
В этих снах запечатленных!
Сколько песенности дивной,
Что струится между строчек!
Как из желудя сквозь время
Прорастает дуб могучий,
Так из памяти нетленной
Вырос эпос этот древний.
Так живи же, Калевала,
Путешествуй по столетьям!
Ты – прекрасное творенье
Давней, сказочной Суоми!
Заколдованная Лоухи
Ольга Колари
(Финляндия)
Неприветливая северная земля.
Песня родилась
Из мерцания дрожащих струн,
Зова пастушьего рога,
Радостей и горестей.
Сказ родился
Из зимних вечеров,
Слабого света лучины,
Угасающих голосов старины
У мерно качающейся колыбели.
Мир на мгновение останавливается
Слушать эхо
Оживающего дерева и металла,
Силу древних заклинаний,
Предание о сотворении мира.
Река Туонела
Роман Круглов
(Санкт-Петербург)
Загляни, и твое отражение
канет на дно —
Гладь черна, молчалива
и не отдает ничего.
Неизбежность забвения
хоть и известна давно,
Но надеждой-молитвой
пульсирует каждый живой —
Ждет, что все же мелькнет
огонек в этой бездне сырой…
Кто во тьме не потонет,
кто вспомнится через века?
Если выйдешь из вод,
то безликим, как древний герой —
Лишних черт не запомнит
премудрая эта река.
Воспоминание о Калевале
Татьяна Кудрявцева
(Санкт-Петербург)
Неподалеку плескалось озеро Эриайнен. В нем плавала огромная розовая семга. В сине-зеленом лесу, таком же первозданно-акварельном, словно его только что насадил «Пеллервойнен, сын поляны, этот Сампса, мальчик-крошка», стояли мои малые дети и взирали на чистейшие высоченные сосны. По соснам бежала смола, небо просвечивало сквозь кроны всеми красками, как лоскутное финское одеяло. Под соснами полно было белых грибов. Их охристые крепкие шляпки казались прорисованными в серебристой хвое, точно кадр мультфильма.
Младшая дочка спросила: «Это мы в Калевале?»
Перед тем, как отправиться в Финляндию, я читала им эти руны.
Когда рождался эпос, мир был ребенком, может, оттого детям генетически близки мифы. Дети воспринимают сказания как реальность. Наверное, именно так и должно их воспринимать. Если соль будней перемалывается волшебной мельницей Сампо, бытие обретает свой золотой смысл. Этот смысл добыл Элиас Лённрот, который бродил по карельским селам, слушал, думал и записывал.
Мощный талант сказителей выстраивал шедевр литературы, вымешивая цемент на крепости национального характера. Элиас Лённрот – как раз и есть тот самый характер.
Все так житейски просто в его песнях-стихах: «Петухи еще не пели, и цыплята не кричали…» «Пчелка – быстрый человечек…» Природа для северных людей – не вне судьбы, она внутри каждого из них. Оттого и сосны здесь высоки, и вода чиста, и белки скачут без опаски. Кстати, дети мои ничуть не удивились тому, что «пчелка – человечек». И это было так же естественно, как ядреный лесной воздух над хрустальным озером.
Дом наших друзей стоял над этим озером. Я навсегда запомнила, как старый финн (звали его Эско) сказал тогда про собаку: «Она хороший человек. На нее нельзя кричать». Точно сказитель рун вечность назад – про пчелку. В памяти зацепилась еще одна фраза Эско: «Дом не должен быть крепостью, в крепости холодно, в дому должно быть тепло. Дом – это детская для всех людей». Эско не был песнопевцем, но рассуждал совсем как «старый верный Вяйнемёйнен». У озера Эско срубил баню. Баня была светла, точно горница. Каждая полка функциональна – на этой сушатся чистые травы, на другой стоят деревянные чаши для питья, любая дощечка гладка и бела. Должно быть, именно такую баню имели в виду сказители, для которых она являлась не просто элементом сюжета, но узелком на нитке жизни. Баня важная вещь – финны возводят ее с любовью и доскональностью. Вещный смысл в их повседневности естественно и непостижимо приближается к искусству. Душа Калевалы наивна и вместе с тем прагматична. Поэзия здесь не выдумка, она цветет в грубой жизни. Деревянные ковшик, ложка с цветочным узором, дверь с немудрящими рисунками, сарай, лет которому почти столько же, сколько рунам… Меня восхитил этот сарай над озером. Его строили столь же серьезно, сколь слагали руны. Хотя сарай, конечно, не был столь светел, как баня. В его темных высоких углах угадывалось мистическое присутствие страшной старухи Лоухи, редкозубой хозяйки Похъёлы.
Мы стояли с детьми у озера и смотрели, как солнце всходит. Оно было тепло-желтое, янтарное. Старшая дочка сказала: «Утка его снесла».
Утка из «Калевалы» постоянно возникала в наших мыслях, когда мы жили в доме Эско. Особенно после того, как Эско поведал о первом дне войны – моей родины и его. Через границу хлынул поток беженцев-ингерманландцев, народ побежал принимать их, размещать, кормить. Четырехлетний ребенок, который мало что понимал про войну, сидел один в доме с утенком. Утенок был его другом, мальчик носился с этим утенком, как с котенком. Утенок воплощал в себе непреходящий праздник жизни, все равно что восход солнца. И вдруг утенок умер у него на руках. Эско сказал: «Я сидел одинокий, как в пустыне, с холодным утенком у сердца. Солнце померкло». И признался, что такого безнадежного одиночества никогда больше не испытывал. За все прожитые годы. Мне пришла тогда в голову мысль, что утка недаром всплывает в «Калевале», «утка, та – красотка-птица, что гнездо себе слепила», утка для угров она и правда первоначало.
