Немного помолчав, точно раздумывая, Фризнер заговорил снова, но в его голосе появились теперь особенно мрачные нотки. Запомните, никаких переговоров. Парламентеров расстрелять. Убить у войск всякую надежду на прекращение борьбы. Пусть все знают, за убитых парламентеров никому не будет пощады. А кому нет пощады, тот дерется с мужеством отчаянных. В этом соль! Запомните, в век страха нельзя не устрашать. Что касается помощи, помощь будет. Ни Фризнер, ни фюрер не оставят Будапешта.

Опустив трубку, Пфеффер вытер взмокший лоб. Значит, отчаяние обреченных! Гитлербург! Двести тысяч солдат и офицеров заплатят жизнью за этот приказ. Что ж, он солдат, и приказ будет выполнен. Но ужасаясь приказу, он не насиловал своей воли в готовности его выполнить. На месте Фризнера он решил бы точно так же!

Советских парламентеров пришлось расстрелять на глазах войск. Русские вознегодовали. Их атаки стали особенно яростны и неистовы. Только расчеты Фризнера не оправдались. Убийство парламентеров не подняло духа обреченных войск.

Фризнер трижды попытался спасти Будапешт, выручить окруженных.

Первый раз он восемью дивизиями ударил из района юго-восточнее Комарно на Бичке и Будапешт. Ему даже удалось возвратить Эстергом. Но Толбухин стойко отбил натиск, а Малиновский нанес контрудар вдоль северного берега Дуная на Комарно.

Второй раз Фризнер пытался пробиться в Будапешт из района северо-западнее Секешфехервар через Замоль. К середине января провалилась и эта попытка.

Малиновский же стремительно очищал Пешт. 18 января войска пробились к Дунаю и заняли весь Пешт. Паника была ужасной. Все бежало в Буду: немецко-салашистские войска, нилашисты-чиновники, часть запуганных жителей. Все мосты были уже взорваны. Уцелел всего один — самый северный мост Маргит. На левом берегу еще оставалось двадцать тысяч солдат и офицеров. По мосту двигался сплошной поток войск, жителей с узлами и тележками, трамваи и машины, переполненные женщинами и детьми.

Пфеффер-Вильденбрук и Салаши, поощряя один другого, разрешили команду на взрыв, лишь бы не успели русские захватить мост. На глазах десятков тысяч людей мост был взорван, и люди, живым густым потоком двигавшиеся по мосту, вместе с его обломками рухнули в ледяные воды Дуная.

В тот же день Фризнер начал самый сильный удар, чтобы спасти окруженных, теперь уже из района юго-западнее Секешфехервар. Он бросил пять танковых дивизий, сосредоточив до 330 танков на узком участке фронта. Им удалось глубоко вклиниться в расположение войск 3-го Украинского фронта и даже выйти к Дунаю северо-восточнее озера Балатон. Но к Будапешту они не пробились. Десять дней шли упорные бои. Затем войска Толбухина нанесли контрудар и отбросили немцев на те же позиции, с которых они начали это наступление.

Фризнер рассвирепел. К нему на усиление шла дивизия за дивизией, а успеха все нет. Русские упорны и неуязвимы. Правда, к нему мчится отборная танковая армия фон Дитриха. Фюрер снял ее из Бельгии и курьерскими поездами мчит в Венгрию. Но что за силы у этого мясника[28]. Не везет ли он говядину для русской мясорубки? Но что бы не вез он, его эсэсовские дивизии придется поставить на юг, против линии «Маргит». Фюрер настаивает на восстановлении фронта по Дунаю и не жалеет на это сил.

После неудачи выручить окруженных в третий раз Фризнер махнул на них рукою. Пусть создают кулак и пробиваются сами. Сил у него больше нет.

Но Салаши и Пфеффер-Вильденбрук знали, что сил нет и у них. Теперь их ничто не выручит. Тиски сжимаются неумолимо и безжалостно. Судьба им уготовила жестокое возмездие.

К вечеру несколько стих гул сражения в Буде. В низкие окна подвала разрушенного здания, где разместился штаб батальона, пробивались багровые отсветы городских пожарищ. Николе Думбадзе видно, как покачиваются тени обгорелых деревьев, фонарных столбов, руин покалеченных зданий, скелеты которых мрачно маячат в сумерках.

Вся дивизия ушла в Четвертый Украинский. Закаленная в горной войне, она снова переведена в Карпаты. В Буде застрял лишь батальон Думбадзе и небольшая группа разведчиков во главе с Якоревым. Они первыми переправились через Дунай выше взорванного моста Маргит, и когда поступил приказ о направлении дивизии в Карпаты, их оставили тут во временном подчинении другого полка.

Думбадзе был огорчен и обрадован. Огорчен тем, что пришлось надолго расстаться с родным полком, там его друзья-товарищи, там Вера. Он просил Забруцкого оставить ее с ним, в Буде, но тот категорично воспротивился. Обрадован же он тем, что получил возможность участвовать в окончательном освобождении венгерской столицы. Грандиозная операция близилась к концу, и каждый день все множил и множил число героев Будапешта.

За три недели боев в Буде они продвинулись чуть не до дворца, наступая вдоль набережной Дуная. Бои были упорны и ожесточенны, и роты сильно поредели. Каждый день атаки и атаки.

Сегодня Николе особенно взгрустнулось. Достал фотокарточку Веры и долго вглядывался в дорогие милые черты. Забруцкий теперь злорадствует: разлучил все-таки. Пусть разлучил, не навсегда же. Но тайная ревность невольно проникала в сердце и, как червь, точила его изнутри. Он верил ей всегда и во всем, и тем не менее никого не терпел рядом с нею. А этот жуир, с сердцем подумал он о полковнике, теперь изливает ей свои чувства.

Но мысли постепенно обращались к другому. Сегодня они штурмовали высоту Шваб, против дворца. В штурме участвовал и венгерский батальон, наскоро сколоченный здесь же, в Буде. До пятисот мадьяр добровольно сдались в плен и не захотели сложить оружия. Они настойчиво просили разрешить им сражаться за свой Будапешт. Пока не создана их новая демократическая армия, они готовы воевать в рядах советских частей. Они хотят хоть в какой-то мере смыть позор венгерского оружия, отданного Хорти и Салаши внаймы немецким фашистам.

Им разрешили. Мадьяры упорны и организованны. Их атака была неистовой. Своей кровью они полили сегодня склоны этой высоты и кровью побратались с воина ми-освободителями из советской страны, которой их пугали тут изо дня в день. Они теперь кровные братья, братья по оружию. Придет время — будет и у них своя народная армия, и не их вина, что так задерживается ее формирование.

Одну из рот батальона добровольцев получил Имре Храбец. Рядовым в его роту ушел Йожеф, сын Миклоша Ференчика. Сам Миклош тоже просился вместе с сыном, но его не взяли по возрасту. Имре и Йожеф давно вступили добровольцами в новую армию, но все еще не получали назначения. Им и помог счастливый случай. Стихийно сложившийся батальон позволил им включиться в бой за свой Будапешт.

В подвал заявился Имре Храбец, радостный и возбужденный, особенно ладный и красивый в офицерской форме. Он охотно принял предложение поужинать вместе с комбатом. Ужин был скудным. Кружка чаю, немного хлеба и маленькая банка консервов на пятерых. Половину пайка солдаты и офицеры добровольно отдают жителям столицы, главным образом детям и женщинам. Под угрозой расстрела немцы и салашисты отбирали тут все, до последнего грамма крупы и хлеба.

За скудным столом уселись Думбадзе, Хмыров, Якорев, Храбец и старый Миклош Ференчик. После жаркого утомительного дня и такой ужин казался пиршеством, тем более, что сегодня получили наконец законные «сто грамм» («граммов» не говорил никто).

Активнее всех за столом был Имре. Он еще не остыл от возбуждения в первом бою. Будучи военным инженером, он впервые водил в бой пехоту. Впрочем, как пехоту. В его роте были и артиллеристы, и танкисты, и саперы. Но все они действовали в составе пехотной роты и воевали честно, самоотверженно. Их воодушевлял дух революционных событий, дух новой Венгрии, рождавшейся на их глазах. Не все еще в ней так, как они хотели бы, но придет срок, и все изменится. Потому им и дорого оружие в руках, в нем их сила, и против такого оружия беспомощна любая реакция, если даже она и сидит еще в министерских креслах.