Ведь как было. Вот богатые — у них все. А вот бедные — у них ничего. Их много, их очень много, и их некому сосчитать. А ведь как просто сосчитать. Бедные создают — богатые владеют. По какому праву? Пусть бы каждому свое. Ты сработал — ты и получай. Вот справедливость! А кругом ложь и обман. Как же мириться с этим? И Йожеф жил ожиданием, надеждой. Ведь должно же быть иначе. В нем никогда не засыпал чистый голос против любой несправедливости. Почему же со всем мирятся взрослые? Почему? Сколько лет эти мысли бились в его измученном мозгу. Только потом он понял: у них отняли силу, отняли право. А казалось, так просто подняться и разом уничтожить всех, кто мешает жить. Ведь это так просто. Стоит лишь решиться. Было же, люди решились и победили, стали хозяевами. Только у них недостало сил отстоять свою власть, и советская Венгрия погибла, Йожефа тогда еще не было на свете. А пришли русские, и люди снова решились. Они теперь, как хозяева. У них сила.

Лишь недавно Йожеф нашел людей, каких не знал раньше. Судьба свела его с Имре Храбецом и его людьми. Он слышал про них и раньше, сочувствовал им, а не встречался, не знал. Теперь он нашел и не потеряет. Он навсегда с ними, с коммунистами. Его отец Ленина видел. Жаль, отцу не пришлось бороться — задавила жизнь. Йожеф будет бороться. Он станет народным солдатом.

Но вот настали и дни, когда молодая еще неокрепшая Венгрия начинала создавать свою демократическую армию. По всей стране вдруг появились синие листовки с призывом — добровольно вступать в ее ряды. И Йожеф решился, не раздумывая. Он будет воевать за новую Венгрию. Он еще не знал, какой будет она, та Венгрия, но верил, будет народной, справедливой.

Старый Миклош по-своему переживал эти дни. Откуда только взялись силы, энергия. Будто вернулась молодость, и Ленин снова звал его на борьбу с мировой гидрой, на борьбу за свою землю, за свою честь, за свое счастье. Он сразу бросился к русским, чтоб показать им удивительную листовку.

— Видали, — шумел Ференчик среди разведчиков, — будет и у нас своя народная армия. Мой Йожеф тоже идет, чтобы воевать бок о бок с вами. Возьмут — и я пойду.

Истые венгры с энтузиазмом шли в эту армию, посылали в нее своих сыновей и братьев, своих отцов и мужей. На многолюдных митингах коммунисты разъясняли, что их партия всеми силами поддерживает создание новой армии. Она посылает в нее верных борцов народа, испытанных партизан, лучших людей. У каждого добровольца коммунисты лишь спрашивали, любит ли он родину, ненавидит ли гитлеровцев, может ли храбро и умело сражаться за демократию.

Даже старый Миклош загорелся стать солдатом этой народной армии.

Осматривая только что отбитый у немцев и еще дымивший с угла большой дом, в одной из комнат разведчики наткнулись на ребенка. Лет семи девочка забилась в пустой угол и страшными глазами глядела на чужих солдат, стоявших у двери с оружием наперевес. Опустив автомат, Максим взял девочку на руки. Все ее хрупкое тельце трепетало мелкой дрожью, и она не ответила ни на один вопрос, заданный Павло по-венгерски.

Максим спустился в подвал, куда сбились жители дома и без труда отыскал ее мать. Обезумев от горя, женщина с час металась по дому в поисках ребенка. Сейчас она не знала, как отблагодарить русских солдат, спасших ей дочь.

А часом позже эту венгерскую девочку, всю в крови, Максим принес в санчасть. Бойцы только что видели мужчину в шляпе и макинтоше, выбежавшего из горящего здания с девочкой на руках. Мужчину пытались задержать, а он, бросив ребенка, неожиданно оказал сопротивление. Переодетого гитлеровца убили, но отстреливаясь, он поранил и девочку, похищенную им для маскировки Истекая кровью, она потеряла сознание.

— Ей кровь нужна, — заявил доктор, — и немедля, а у нас нет сейчас.

— Да сколько ей нужно, у меня возьмите, — и Максим с готовностью засучил рукав.

— Погоди, неугомон, группа-то у тебя какая?

— Третья у меня.

— А ей какая нужна? — обернулся он к сестре, заканчивавшей проверку на стеклышках.

— У ней первая.

— Ну, вот и не годится твоя, — обернулся врач к Якореву.

— Так сейчас найдем, подумаешь, много ей надо…

Максим, запыхавшись, прибежал к разведчикам.

— Товарищи, — обратился к ним одессит, — нужен стакан-другой крови — девочка умирает, а у меня группа не подходит.

— Да ты толком расскажи… — крикнул кто-то.

— Бери мою, — выслушав Максима, первым предложил Зубец, — всю жизнь помнить будет.

— Да зачем ей от такого лядащего — пошутил Демжай, — у меня лучше, и группа хорошая.

Охотников хоть отбавляй, но никто из них не подходит по группе крови.

— А у тебя какая, Павло? — обратился к нему Максим.

— Первая у меня, — на миг растерялся гуцул.

— Так давай же! — не сводил с него глаз Якорев.

Орлай нерешительно потоптался на месте. Ладно, убивать их он не станет. Тоже люди. Теперь он даже делится с ними хлебом, пайком. Детишки так голодны. Но кровь?..

— Ты что, боишься или не хочешь? — взял его Максим за локоть.

— Чего тут бояться — дело простое. Думаю, стоит ли еще им и кровь давать. Так поправится.

— Нет, ты поди посмотри на нее, — потащил его Максим к девочке. — Не дашь — она умрет сегодня же. И тебе легко убить ее? Убить ребенка? Да тебя отец проклял бы за это.

— Ладно, пусть берут, — скидывая шинель, решился Павло.

Врачу помогала Таня. Взяв прибор, она привычно ввела в вену иглу, и у Павло непроизвольно повлажнел лоб, а лицо побледнело. Максим, стоявший подле койки, на которую уложили гуцула, дружески пожал ему свободную руку. Орлай сразу раскраснелся. Ему не видно склянки, по стенам которой струится его кровь. А Максим как завороженный глядел на эту кровь и мысленно торопил Таню, словно от нее зависело ускорить дело.

Белое личико девочки порождало тревогу. Оно словно взывало к этим людям о помощи, о спасении.

Кровь, живая человеческая кровь! Сколько ее нужно раненым, и скольких спасла она от неминуемой смерти. Когда-то Березин дал кровь воину-башкиру и спас ему жизнь. Акрам Закиров побратался кровью с румынским партизаном. Янку Фулей теперь его кровный брат. И вот Павло Орлай! Еще недавно готовый без разбору убивать мадьяр, дает сейчас кровь их ребенку, попавшему в беду. Такова, видно, жизнь: в ней всегда торжествует справедливость.

Девочка всем понравилась: хрупкая, белокурая, с огромными глазами, синими-синими, как васильки. Когда ей стало лучше, каждому захотелось хоть что-нибудь подарить ей. Кто вынул чистый носовой платок, кто расческу, кто перочинный нож. А Голев вмиг смастерил такую потешную куклу, что девчушка обняла ее, прижала к себе и не выпускала из рук.

— Вот бы удочерить ее! — предложил Тарас.

— А куда она денется! — засмеялся Максим. — Хочет не хочет, а теперь дочь полка. Вырастет — так и будет писать в анкетах.

Нежелание Павло и его согласие дать кровь венгерской девчушке Голеву казалось естественным и понятным. Доброе в человеке всегда побеждает. После переливания он позвал гуцула с собой и отвел его в теплый подвал, уложил в кровать.

— Не храбрись, сынок, — сказал он заупрямившемуся было Павло, — отдохни, собери силы.

У Павло в самом деле кружилась голова и как-то ослабли руки и ноги. Видно, сказывались бессонные ночи и невероятное напряжение последних дней. Тарас согрел чаю, напоил гуцула. Девушка-мадьярка сбегала к соседям, принесла живой комнатный цветок и, смущаясь, вручила Павло. Обитатели подвала скучились у кровати и во все глаза разглядывали солдата. Как же русский — и дал кровь! А когда Голев рассказал им, как хортисты пытали гуцула, как угнали его сестру, убили отца, их изумлению не было границ.

— Душа у него добрая, советская, — сказал Тарас, заботливо поправляя одеяло. — Не все же венгры — палачи и убийцы, не все с Хорти и Салаши, далеко не все. Было, многие из венгров и за Советскую власть бились, и нам помогали против белых. Миклош, скажем…

Старый мадьяр даже вздрогнул. Он слово за словом переводил Голева и вдруг запнулся, словно поперхнувшись.