Однако среди многих памятных дат тысячелетней, полной всяких превратностей, венгерской истории, не сыскать дней хоть сколько-нибудь похожих на эти дни великого освобождения. Простые люди Венгрии лицом к лицу увидели самую могучую армию загадочной страны, которую неумные буржуа столько лет рядили в дикого зверя, постоянно жаждущего крови. Не этим ли объясняется и суровая настороженность мадьяр в первые дни великого исторического знакомства. Но они очень скоро увидели, что пришли богатыри, беспощадные в рукопашной схватке, зато бескорыстные и прямодушные в дружбе, благородные воины и труженики, ничуть не страшные тем, кто не держит другого за горло.

Только увидев мадьяр ближе, бойцы поняли, что они вовсе не дети земли, а ее пасынки, ее рабы. Половина жителей деревни не имеет земли совсем. Не потому ли два миллиона американских венгро-эмигрантов многие годы обитают за океаном. Не матерью, злой мачехой явилась для них родная земля плодороднейшей в мире долины.

Запыхавшийся Зубец бессилен вымолвить хоть слово.

— Ну-ну, что там, говори! — обеспокоенно требовал Березин.

— Мадьяры Павло Орлая задушили.

Березин вздрогнул от неожиданности.

— Да говори же толком, где, что произошло?

— Шли мы по улице, — отпив глоток воды, рассказывал замполиту еще неостывший Зубец, — с Павло шли, он и вздумал зайти попить в избу. Я у ворот присел. Жду его, нет и нет! За ним. Только открыл дверь, а на нем мадьяр толстучий сидит и за горло душит. Я как дам очередь для острастки — он вскочил аж, к стене прижался, волком смотрит, глаза кровью налились. «Вставай, Павло!» — кричу, а он хоть бы двинулся. Сердце у меня зашлось. Думаю, прикончу гада, только смотрю, дверь — настежь, и еще группа мадьяр. Глянули они, — и к хозяину — раз, да во двор его. Я к Павло, двое из мадьяр помогают мне. Смотрим, дышит; мы на шинель его и в санчасть. Вышли — смотрю, батюшки, хозяина-то венгры уж повесили. Один из них, который по-русски балакает, и говорит мне. Дескать, салашист это. Он всю жизнь покою селу не давал…

Чуть погодя небольшая группа мадьяр подошла к штабу. Они не салашисты, они не хотят зла Красной Армии и будут помогать ей, чем могут. А салашиста сами убили.

Березин долго разъяснял им о недопустимости самовольных расправ: преступника надо было судить.

— Судить? — развел руками старый мадьяр с острой белой бородкой. — Да его сколько раз судили, все суды оправдывали. Нет, сами верней сделали. Все село спасибо скажет.

Убедить их трудно, потому что с понятием суда у них связано повседневное представление о несправедливости.

Старика с острой белой бородкой зовут Миклош Ференчик.

С малых лет закабалил его помещик Видязо Ференц, богатющий магнат — по кличке «палач». Его поместье в селе Абонь, под Будапештом. Сам, как король, жил. Огромный парк. Особняк с точеными мраморными колоннами. С министрами знался. Если пир — любил шикнуть перед гостями. А с батраками и крестьянами — зверя зверее. Без плети его никто не видел, и бил нещадно. Во дворе у него посейчас поролка стоит. Что такое поролка? Да машина такая, на визгливых кубастых колесах, вроде станка с обручами для шеи и поясницы. Самого Миклоша дважды укладывали на эту поролку, и потом, бессильный шевельнуться, он подолгу отлеживался в своей конуре.

Мировая война на короткое время избавила его от тирании, но он сам вернулся сюда. Как это случилось? А так. Русская революция удивила его, поразила все воображение. Он видел истинно раскрепощенных людей, жил с ними, говорил, ел один хлеб, чего там — воевал вместе с ними против мировой гидры. Как воевал? Очень просто. Его пригласил сам Ленин. Да, сам Ленин. Миклош все хорошо помнит. Шел митинг венгерских военнопленных. Как вдруг приехал Ленин и сказал, каждый, кто пожелает, может вступить в Красную Армию. В таком случае, как и русские крестьяне, он получит землю. А кто домой хочет, пусть идет. Советская власть мешать не будет. Так сказал Ленин. Как мог Миклош отказать вождю мировой революции, и он пошел бить белых. В Царицыне был. Ворошилова видел. А повоевал с год — докатилась весть о революции в Венгрии, и потянуло домой. Ведь там своя Красная Армия должна быть. Своя советская власть. Попросился — отпустили. Только добрался до дому, в село Абонь опять, где семья оставалась, а советскую республику Антанта уже придушила. Видязо Ференц в подвале своего особняка расстреливал венгерских красногвардейцев. И до Миклоша добрался. Услышал, что из России прибыл, и на поролку. С год отлеживался после порки. Спасибо, жена отходила. Сыновей растил. С трудом из батраков выбился. Купил два хольда земли, пусть очень мало, ему и на полгода не хватает хлеба: все же — хозяин. Плохо вот, неграмотным остался. Начал его по-русски один красноармеец грамоте обучать, хорошо было пошло, уж буквы складывал, да не успел. А дома кому обучать. Работал, болел. Не до грамоты. Но в деревне он самым известным стал. Придут парни тайком и просят, расскажи дядя Миклош о Ленине. Зайдут люди в годах уже, и те просят, а расскажи, как Ворошилов воевал. Тысячи раз рассказывал. Сидят, головами покачивают только: нам бы, говорят, такую революцию!

— Как же теперь? — допытывался Миклош. — Будет земля?

— Вся ваша, — отвечал Голев.

— Раздавать будете или как?

— Наше дело гитлеровцев с салашистами побить, — разъяснял Тарас, — руки вам развязать, а земля — ваше родное, чисто венгерское дело. Сами по душе жизнь устраивайте.

Миклошу хотелось бы получить землю теперь, но раз нельзя, он готов ждать, только бы старая жизнь не вернулась.

— Старому конец, — твердо отрубил Голев, — кто захочет в петлю!

— А вы берите наших хлопцев в армию, — предложил вдруг Ференчик, — пусть привыкают. Должна быть у нас своя Красная Армия.

— Не можем, — как мог объяснял Голев, — у нас своя, у вас — своя. Вон она еще против нас воюет.

— Да то салашистская, нам бы народную теперь, как Ленин создавал. Чтоб за новую жизнь постоять могла.

Случай с Павло просто потряс Максима. Уж не он ли сам обезоружил разведчика? Тогда у Тиссы Максим все упирал на снисходительность к мирным жителям, на беспощадность к вооруженному врагу, и ни слова о бдительности. Ясно, вольно иль невольно, а он подставил солдата под удар. Командир тоже!

К приходу Якорева Орлай уже оправился и собирался домой, в подразделение.

— Ну, как, Павло? — прямо с порога начал Максим вопросом.

— Просто придушил малость, — весело ответил разведчик, — все прошло уж, и позвонки целы.

Они присели на скамью у изгороди.

— Первая попытка перевоспитать окончилась довольно сносно, — ощупывая свою шею, усмехнулся Павло, — боюсь, вторая закончится плачевно.

— Ладно тебе иронизировать, — подсел ближе Максим, — расскажи, как было?

— А как, зашел попить, а он волком смотрит подлец. Я так и сяк — молчит и все. Говорю, мирно говорю, чего хмуришься, теперь тебе лучше будет, Красная Армия освободит — живи, как хочешь. Только отвернулся я кружку поставить, он разом ко мне — и за горло сзади. Захрипел я, а не выбьюсь. Спасибо, Семен заскочил. Каюк бы мне сегодня… А теперь как? Тоже перевоспитывать?

— Мы должны быть бдительны и справедливы.

— Ну, нет!

— А по-твоему, уничтожать? Всех подряд? Что ты городишь.

— Чтоб я добром, а он меня за горло.

— А ты присмотрись, — сдержанно убеждал Максим. — Один на тебя, а другие за тебя же.

— Березин говорит, тут почти миллион хортистов, каждый десятый. А ты — один!

Максим на минуту смешался. В самом деле, у Хорти сотни тысяч приверженцев. Двести тысяч отъявленных головорезов он послал под Сталинград. Ну, обманутые, те опомнятся, поймут. А остальные? Нет, тут не так просто. Уж не перегибает ли он в своем заступничестве за простых венгров. Конечно, не увлекаться, но и не пересолить. Но справедливость прежде всего. И разве она исключает борьбу с врагом, если вся их война — самая справедливая на свете.

— Я и учу — с разбором надо. С врагом по-вражески, а с остальными — по-дружески. Поверь простые люди, они все скоро друзьями станут. Сам увидишь. И разве я учу тебя всепрощению? Нет, справедливости. Тебе, Павло, дали сильное оружие. Им легко убивать. Смотри, не оскверни его. Я не про бой говорю, ты, понимаешь.