– Тебя отпустить нет вопроса: хоть сейчас заполню увольнительную и пропуск. Что касается меня, то надо звонить Евстигнееву.

– Позвони!

Мы зашли в расположение, и я связался с Петром Петровичем. Он хохотнул над причиной:

– Что? Охомутали? Поздравляю! Да, сутки даю! Завтра в это же время на связь!

Ротная машина отвезла нас в Малую Вишеру, оттуда ходила «кукушка» в Питер. Вначале ехали, прижатые к друг другу в тамбуре. В вагоне было тесно и очень много народа. Было не поговорить. На меня смотрели глаза влюбленной женщины, которую я толком не знал, ее тонкие пальцы беспокойно трогали мою руку. Но переброситься словом по делу не удавалось.

Потом послышалось:

– «Иволга»! Это ты, капитан? Давай сюда!

– Я не один!

– Что-то мы твоих не видим! Где Костя!

Ехала 111-я дивизия. Просили показать Костю Любимова.

– Нет его, мужики.

– Капитан! Пробивайся сюда! И своих тащи! Всем места хватит!

Мы начали расталкивать бойцов. Не всем это нравилось, но место все-таки уступали. Сто одиннадцатая дивизия пользовалась уважением. Нам ребята уступили место.

– А это кто?

– Санос роты и моя жена.

– Поздравляем, товарищ капитан! Что с Костей?

– Погиб три недели назад под Лугой.

Мужики налили из фляжек поминальную.

– Хороший мужик был, товарищ капитан.

Они вышли в Любани, а мы поехали дальше. Женя не выпускала из рук мою ладонь. Через два часа выскочили на 5-м километре. Прошли через КПП, документы разведупра фронта там «играют»: комендатура встает по стойке смирно при виде таких документов. Пропустили нас быстро.

– Максим! Можно пешком, можно подождать попутку. Тут километров семь. Я живу на Международном.

– Не семь, а пять, пошли пешком, до комендантского еще полтора часа.

– Я хочу тебя с моими родителями познакомить. Только ты не сильно удивляйся, они у меня своеобразные. Я сама их иногда не понимаю. Папа – медик, его дедушка – тоже. Мама никогда нигде не работала.

– Я могу у тебя спросить?

– Да, конечно! Спрашивай.

– Что будем делать, если я им не понравлюсь? Могут посчитать, что это я принудил их дочь к необдуманному поступку. Плюс специальность у меня специфичная: снайпер и разведчик-диверсант. В мирное время самая ненужная специальность. Да и с выживаемостью у нас проблемы.

– Я уже все давно решила для себя. Еще когда в первый раз тебя перевязывала. С такими ранениями спокойнейшим образом лежат в госпитале в тылу, бегают по танцам и женщинам месяца два-три, а ты вернулся на фронт. И очень уважительно ко мне относился. Все командиры старались привлечь к себе внимание, прикоснуться. Некоторые откровенно намекали, что в их постели будет безопаснее. Меня ведь в роту разведки из госпиталя списали за несговорчивость, хоть я там и была операционной сестрой. Я же с четвертого курса в армию ушла. А когда назад ехали от Германа, ты меня будил пожевать, а я просыпаться не хотела. Так ты мне по щеке провел тыльной стороной ладони. Нежно так! «Женечка, вставай!» Тогда я и поняла, что сил сопротивляться у меня нет, и надо кардинально решать проблему.

Мы подошли к «генеральскому дому» на Международном, пройдя вдоль большого пустыря и карьеров. Здесь будет Парк Победы, а пока здесь кирпичный завод и городской крематорий. Невысокий шестиэтажный квадратный дом, башни еще нет, часть дома повреждена, немцы дотягиваются сюда крупным калибром, третий этаж. Женечка крутит дореволюционный дверной звонок, его модно было иметь. Говорит: «Это я, мама!», нам открывает крупная ухоженная женщина, похожая на Женю. На ней довольно дорогой халат и бигуди. Обнимая дочь, с интересом смотрит на меня.

– А это твой товарищ?

– Мама, это мой муж.

– В-о-от как! Я же тебя предупреждала! Ты беременна?

– Нет, мама. Мы сегодня поженились. Может быть, ты разрешишь нам войти?

– Да-да, куда деваться! Маленькие детки – маленькие бедки. Проходите, капитан.

Я снял шинель, сапоги, помог раздеться Жене. Визит мне начинал не нравиться, я уже пожалел, что согласился на эту поездку. Мадам куда-то исчезла, Женя взяла меня за руку, провела по коридору, толкнула рукой дверь в комнату, нажав на бронзовую ручку.

– Это моя комната.

Я с интересом осмотрелся, пытаясь воссоздать образ человека, здесь жившего, его привычки, наклонности. Довольно много книг, в основном по медицине, но есть и художественные. Рисунки на стенах, начиная с детских, кончая довольно неплохими портретами и пейзажами. У окна письменный стол, там она занималась. На окне висит светомаскировка из черной бумаги. Неширокая кровать, пианино, безделушки, два кресла. Я приземлился в одно из них. Поманил к себе Женю.

– Я хочу помыться и переодеться, Максим. Посиди, я посмотрю, что с ванной. – Она вышла из комнаты. Я взял в руки журнал «Огонек», лежавший на столике. Старый, прошлогодний, еще довоенный. Дифирамбы непобедимой Красной Армии и великому вождю всех народов. Небольшое эссе Толстого, вернувшегося из Германии. Мир, дружба, жвачка. Полистав немного, отбросил его в сторону. Макулатура. Встал, поправил гимнастерку. Очень хочется снять портупею и надоевшую тяжесть пистолета, но приходится держать марку. Вернулась Женя.

– Горячей воды нет, я поставила греться воду, ванны не будет, а я так мечтала! Отвернись, я переоденусь.

– Это обязательно? По-моему, тебе нечего стесняться.

– Еще непривычно.

– Тогда давай я помогу тебе переодеться.

– Нет, сначала мыться! Я ведь врач, хоть и недоучившийся. Я вся пропахла казармой, а хочется пахнуть духами и очаровывать тебя запахами и чистым бельем. Ведь этот день никогда больше не повторится.

– Это да, несмотря на свадьбу, ни одного цветка мы так и не увидели.

Она стащила гимнастерку, накинула халат, взяла что-то из шкафа и вышла. Вернулась минут через пятнадцать в тапочках на босу ногу, энергично суша волосы махровым полотенцем. По-хозяйски развязала мой вещмешок, достала оттуда мое сменное белье.

– Пойдем, покажу, что и как.

В ванной поперек стояла широкая доска с тазом на ней.

– Вот полотенце. – Чмокнула меня в щеку. – Скоро придет папа, будем ужинать. Хочешь ужинать?

– Нет.

– Я тоже. Мойся! Я парадную гимнастерку прихватила. Сейчас принесу.

Спустя несколько минут появилась ее рука, которая повесила на крючок чистую гимнастерку. Пришлось повозиться, перевешивая с полевой медали и «Большой концертный зал» за январские бои. Пока возился, хлопнула дверь, и в коридоре послышался мужской голос. Я вышел из ванной.

– Здравствуйте, капитан! Военврач второго ранга Артемьев, Николай Александрович, отец этой непослушной дочери. За Финскую? – спросил он, показывая на две медали и орден.

– Одна за Финскую, остальные за Ленфронт. Капитан Иволгин, Максим Петрович. Муж и командир вашей дочери.

– Да-да, припоминаю! Читал сегодня передовицу в «За Родину» про налет на аэродром в Пскове и доставку продовольствия в Ленинград. Поздравляю! Это за это?

– Нет, это за освобождение Чудово и ликвидацию Любаньского выступа. А поздравлять надо вашу дочь. У нее был первый боевой выход, боевое крещение.

– Да ну тебя! Какое боевое крещение, ни разу не выстрелила.

– Врачи и не должны стрелять, Женечка.

За разговорами помог снять пальто Веронике Федоровне, которая всех пригласила в зал ужинать. Стол был красиво сервирован: столовое серебро, старинные фужеры, немецкий сервиз. И продукты вовсе не из продовольственного пайка. Наши трофейные сардины и копченые колбаски скромно притулились в углу стола. Единственное, что вызвало шумное одобрение, так это трофейный французский коньяк. Отец у Евгении довольно шумный, но говорит сплошными лозунгами и прописными истинами, явно стараясь скрыть свои собственные мысли и сомнительные делишки. На зарплату подполковника медслужбы так не живут. Он посетовал на то, что Женя бросила учебу и ушла служить в армию, и там у нее не заладилось, и вместо госпиталя при академии оказалась во фронтовой разведке. А так бы и работала, и училась, и в этом году уже бы ушла в ординатуру.