– Терпи, Питин. Самому есть и пить хочется. Скоро ко граду полянскому придем. Может на сей раз нас в тот град пустят… А не пустят, то дорогу укажут, куда брести далее. Что за торна! То леса с холмами, то болота с топями и гнусом. А теперь земля парит от жара щита Хорсова!..
За три месяца пути я уже привык беседовать в одиночку, обращаясь к своим спутникам. Ну и что, что людского языка не знают, только мявкают, да хвостом виляют.
А Семаргл совсем увял. Тащится позади Глаи, понурив голову и вывалив на сторону длинный язык. Черная, пушистая шерстка щенка забилась дорожной пылью, даже белое пятно в виде раскинувшей крылья чайки на грудке стало серым. Медового цвета глаза изредка поднимались навстречу моему взгляду, и тут же едва заметно вилял хвост. Семаргл своему хозяину все прощает. Даже голод.
Зато Питин не таков. Полный себялюбец. По его разумению я должен отвечать перед ним за все, что происходит. За дождь и жару, за огонек бивачного костерка, искра от которого однажды вздумала упасть на черную шерстку, за питье и пищу. А еще он ездит на мне или на Семаргле, когда устанет. Коготки у Питина острые. Не знаю, как Семаргл терпит, а мне пришлось приспособить на плече специально сшитую кожаную подушечку, чтобы не быть исцарапанным. Стоит мне повернуть к нему голову и встретиться взглядом с желтыми глазищами, как тут же раздавалось требовательное мяуканье. Причем, когда он хотел пить и раскрывал свой ротишко, получалось что-то вроде «пити», а когда хотел есть, получалось отчетливое «мяуша». Уж не знаю, как его Зоряна смогла этому научить…
Давно бы я накормил тебя, черный чистюля, к которому единственному из нас не пристает дорожная пыль! Но нельзя охотиться вблизи града, где живут людины из рода вепрей. Могут наказать за наглость.
Питин подрос за время пути. Видно бог Велес сжалился, не дал детям Мораны приблизиться к нам. Все живы, здоровы, растут как на дрожжах. Вот только Глая… Три луны прошло со времени падения отчего града, с того счастливого времени когда были живы дед Мирослав и крошка Зоряна, а жизнь казалась простой и понятной.
Теперь деда нет, как и других родичей, Зоряна померла на третий день бегства по морю от стрелы с черным древком пронзившем детскую грудь. Глая, моя прабабка, бывшая главная жрица храма, не вынесла надругательства хуннского воя и замкнулась в себе. Молчит с той поры, не на что не реагирует. Хорошо еще, что вначале разума не потеряла, указали, куда торну торить, кого искать…
Для порядка помылись в мелком ручье, что тек в поприще от открытых врат града. Поклонились водице и русалиям, напились. Смыли пыль и усталость, напитали тела водяной силой. Вода приняла подношение – кус сохраненной зачерствелой лепешки – плеснуло в десяти шагах ниже по течению и лепешка исчезла.
Врат вепрева града мы достигли после полудня, ближе к закату, когда длина тени успела увеличиться на три ступни. Я говорю – мы. А мы, это я – последний отпрыск от некогда многочисленного рода Рысов – снежных барсов с мифических заснеженных гор древней Прародины, моя прабабка Глая, по прозванию «чермная», родом из далекого Офира, полугодовалый щенок с черной шерстью и не менее черный котенок.
Путь по морю, потом вверх по реке богини Даны до порогов, а потом на полуночь через скифские, степи был трудным и оставил на нашем облике легко читаемые знаки в виде изможденных лиц и прорех в одежде.
Двое из нас были черными, как сажа с небольшими пятнами белого цвета на грудках, прабабка имела седые волосы, выбивающиеся из-под черного плата и необычный для сих мест цвет кожи – цвет старой меди, что не могло не сказаться на гостеприимстве весей и погостов, к которым я решался приблизиться. Как объяснить людям, почему у Глаи такая кожа, когда все местные родовичи белотелы и волосом русы. Кожа прабабки, а так же присутствие рядом черного котенка и черного пса, наводило людей на вполне понятные умозаключения. Нас частенько не пускали дальше поскотины. Грозили стрелами, творили охранные знаки, Хорошо еще – не спускали тетивы!
Ночевали мы где придется, уходили в сторону от натоптанных троп, избегали многочисленных обозов гостей торговых с лихой охраной. Не дай боги попасть в лапы какому ретивому человеку. А ну, как наденет ошейник рабский!
Запасы, какие были в подаренной дедом морской лодке, давно приели. В березовых кузовах, что висели за моими и Глаиными плечами, находилось самое ценное: немного соли, медный котелок, огниво, небольшой топорик из харалуга, кинжал из того же металла прикрытые от стороннего взгляда тряпками, три берестяных туеска под воду, деревянные ложки. Хитрюга Питин частенько пользовался тем, что мой кузовок опустел – устраивался на ветоши отдыхать, что сейчас и проделал.
Еще я нес на левом плече малый роговой лук и тул с двумя десятками стрел, из которых только пяток были с боевыми наконечниками. Остальные стрелы предназначались для охоты. Была в туле еще одна стрела с крашеным черным древком и черным оперением. Она была почти вдвое длиннее остальных стрел…
Воротные стражи разомлели от жары, скинули кожаные доспехи и шеломы, сбросили льняные рубахи и теперь сидели возле бревенчатой стены тына – в тени. Не двигались, только лениво зыркали на нас, лениво переговаривались.
– Смотри-ка, кто к нам пожаловал, Хоробр с луком, да с чадами и домочадцами! Откель, молодец, путь держишь? Дело ищешь, аль от дела лытаешь?
Насмехались благодушно, от скуки, но я ощетинился. Плохо мог тогда насмешку терпеть. А старший из стражей, могутный молодец с льняными волосами, сощурил очи и молвил лениво:
–Ишь встопорщился. А что у тебя в кузовке, отрок? Что в град скрытно внести хочешь?
Черная лапка пребольно царапнула за ухо, и Питин вылез из короба ко мне на плечо и высокомерным взглядом обвел стражей.
–Мотри-ка, пардуса за спиной носит! Токмо пардус тот какой-то махонький, да черный. Боле на котенка смахивает! Проверь, Мстиша, молодца. Может у него в коробе меч-кладенец упрятан!
Но я уже смирил себя и когда младший из воев поднялся, лениво опираясь на сулицу, спросил вежливо:
– Скажите, добры молодцы, не в вашем ли граде проживает храбр Микула, по прозванию Войской Кудесник?
– На что тебе тот Микула? – усмехнулся старший и тоже поднялся на ноги.
Но тут младший страж заглянул под вдовий плат Глаи и испуганно отпрянул в сторону, выставив вперед острие сулицы:
– Изыди прочь, вражья душа!
– Она что, специально намазалась, аль у нее черная болезнь? – спросил старший, – коль болезнь от Мораниной дочки – идите в рощу Велеса. Там град велесовых ближников в двух днях пути на полуночь, рядом с градом рысского племени, что пришли лет пятнадцать тому. Там живет старец Микула, а тот ли он, кто тебе нужон, не ведаю.
Я вздохнул и, уже, наверно, в сотый раз за прошедшие луны, принялся объяснять, что Глая родом из жарких стран. Стран, где щит Хорса палит с удвоенной силой, что снега там отродясь не видали, что кожа тамошних людинов испокон веков такая же темная, с медным отливом, что в тех краях на человека с белой кожей смотрят как на великую диковину. Страж выслушал меня внимательно, но решения своего не изменил.
– Не могу я вас в град пустить без разрешения волхвов, парень. Пусть твою прабабку сначала волхвы попользуют снадобьями лесными. Тогда приходи, – как бы извиняясь, объявил старший свое решение.
Пришлось мне опять брать Глаю за руку и торить свою торну на полуночь, по указанной стражами тропке. За три луны только два раза возвращался к Глае разум, да и то ненадолго. Все это время она послушно следовала за мной, не реагируя ни на что. В море, во время шторма, послушно вычерпывала воду, скажешь кушать – кушает, пока ведешь за руку – идет. Стоит отпустить – тут же останавливается, вперив пустые очи в одну точку, и будет стоять столбом. Скажешь: лечь – уляжется прямо в дорожную пыль.
Густые седые волосы прабабки то и дело выбивались из-под черного плата. Они посерели от пыли, бронзовую кожу лица прорезали борозды морщин. За три луны Глая стала худющая, как кий. В чем только душа держится. Но шла за мной по-прежнему легко, голова поднята, спина прямая, босые ноги ровно по ниточке ступают с неизвестной в Славской земле грацией…
