Качались птицы на ветвях, и шёпот был слышнее крика, и камни высились, и вязь внезапных символов вилась, – то ли веков ушедших прах сгустился в нишах, то ль великий секрет истории, струясь, упрочил каменную власть? К дольмену узкою тропой, подчёркнутой опушкой леса, я пробиралась вглубь и вдаль, дела оставив на потом, – и вёл меня, сокрытый мой, влекомый странным интересом, мой мозг, в связи с вороной той на ветке, с выдранным хвостом… В густой и гулкой тишине послушный волос встанет дыбом, когда прокаркают века, хозяйски сидя на суку, – и генной памятью во мне, придавленной гранитной глыбой, за мной бегущая строка продлится на моём веку… Течёт в душе моей река… Реке Тунже, что у моей деревни Течёт в душе моей река – с кувшинкой, утками и лесом, и с плоскодонкой рыбака, и с рыболовным интересом… То с настоящею водой, а то – пунктиром по каменьям, с изгибом, с плачущей лозой, с обрывом ниже по теченью. Прекрасным именем зову мою игрунью, и с мостами одной дорогою живу, одной деревней и местами. Я слышу, как она поёт пугливым утром за туманом. В её осоке воду пьёт лошадка местного цыгана. Я руки-реки опущу в её волну, когда прибуду… Скучаю и уже грущу, в душе неся её повсюду. В лесу вздыхали ночью совы… Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Константин Паустовский, «Ручьи, где плещется форель» В лесу вздыхали ночью совы и выл шакал, и лань дрожала, не так, как днём, – повторно, снова! – тропинка под гору бежала, её кропили лешим зельем и укрывали темнотою… Устав от частого безделья, спала деревня под горою. По лесу той тропинкой белой прошёл медведь – следы остались. Над чащею звезда горела. В ночной реке форель плескалась. В домах сельчане схоронились – крепки дворовые засовы! Зверьё по выпасам кружилось, в лесу вздыхали ночью совы… Из окон – горы…
Из окон – горы. Свежий ветер уносит мысли прямо в небо! Дышать легко, со всем на свете я здесь в ладу… Счастливой, мне бы парить над пашнями и лесом, как эта вольная пичуга! От волн террора, войн и стресса нашла тишайшую округу, где лесом с речкой, как из сказки, лечу израненную душу, где ни по чьей дурной указке своих обетов не нарушу, где не мечом над головою, а милым «Здравствуй!» – от соседа, и виноградною лозою заместо крыши за обедом! И золотистая ракия, и сыр овечий – на здоровье! Из окон – горы, заливные луга для выпаса коровьи… Тому, кто внял, кто сердцем чист… И не добраться до конца, до пограничья, до ограды, до той дискретности души, что ветром полнится, смеясь! В преображении лица играют роль лишь те обряды, что тайным шёпотом, в тиши, свою распространяют власть… В реанимации сердец и в обновленьи чьих-то судеб замешаны река и лес, гора и ветра тонкий свист… Предполагается конец тем неприятностям, что люди наносят, намерений без, тому, кто внял, кто сердцем чист! Взлетай на крыльях облаков (присядь на кромку, свесив ножки) – увидишь, как танцует лес, опавших листьев шлейф крутя! И ночью брошенных следов в шараде на лесной дорожке отыщешь смысл и знак, и сенс, как в жизнь бредущее дитя… В главной теме Болгарский плед – на зябкие колени, овечий, домотканого плетенья. Болгарское спокойствие, от лени отличное при близком рассмотреньи. Неспешных мыслей ход. А в тихом доме – по стенам пляшут и струятся тени каминного роскошества. И в коме всё остальное, что не в главной теме. А главное – замёрзшая деревня, притихшая у печек и каминов. Прихлёбывает местная царевна чай с пирогами и ватрушкой с тмином. Ещё не снег. И будет ли – не знаю. Вздремнули пашни с кубиками сена. За окнами река – уже родная. Я приживаюсь трудно, постепенно… В гостях у философа В гостях у философа. Тунджа у Срема струит завитками в долине Сакара. Текло незаметно Болгарии время, лозой виноградной село обнимало… Струило беседу под небом родопским, читало стихи на болгарском и русском, и было еды на столешнице вдосталь, потела ракия под горлышком узким… Я этих людей как родных понимаю! (Процокали кони соседской телеги.) Дискуссии сложной умильно внимаю – историю чту про войну и набеги. Философ за мной через стол наблюдает – пытает глазами заморскую птицу. И трижды целует и раз обнимает, когда приглашает в селе поселиться. А абрис вершин колдовского Сакара секреты хранит философского кредо, – такой же пейзаж я из окон видала жилища, куда я за счастьем приеду. |
