И сказал Господь сатане:
– Вот, страна эта в руке твоей. Даю тебе всю власть над ней и над всем, кто в ней – до времени.
И отошёл сатана от лица Господня…
Катехизис революционера
Как быть с тем ужасом, который —
стук времени? И вот народоволец
на кухне варит динамитный студень.
Лишь утро заиграло на камнях —
сон побоку. На Малой он Садовой
ждёт императора с латунной челобитной.
Вот едут. Сердце бух, как колесо…
Блаженство… Боль. И время – умирает.
Но заспиртованную голову
два месяца хранят для опознанья,
потом возьмут для книг. Потом потомок,
как бюст, на постамент её поставит.
Убито. Взорвано. А всё-таки стучит.
«Что делать?» И «Пойдём другим путём».
Составим тайный клан таких же, с бомбой.
Уйдём в подвалы, в норы. Там при лампе
прочтём разгадку— кто завёл хронометр.
И выждем миг. Когда с высот комета,
кругом война, мор, голод, страх в народах —
вдруг явимся. И вдруг укажем цель.
Возьмём бразды. Дадут нам государство.
Тогда начнём. Сперва во рвы врагов.
Потом друзей в застенках хлоп в затылок.
Потом и прочий люд в лесоповал.
Отцов сгноим в Крестах. Споим детей.
И круг замкнув, без риска выжить Землю
гремучим студнем напоим, как бомбу, —
и бросим в Бога.
Примечания
Гремучий студень – один из видов динамита, основной компонент взрывных устройств, применявшихся революционерами-террористами.
На Малой Садовой улице в Петербурге, на пути регулярных царских выездов, народовольцы подготовили к 1 марта 1881 года ловушку для Александра II: вырыли подкоп, в который заложили два пуда (более тридцати килограммов) динамита, а также разместили по углам улицы четырёх боевиков, вооружённых «адскими машинами». Правда, подкоп не понадобился: император внезапно изменил маршрут. Подкараулить его удалось на обратном пути, на набережной Екатерининского канала.
Боевик, бросивший в императора смертельную бомбу, сам был изранен взрывом и умер в тот же день, не назвав своего имени. Для установления личности его голову отделили от туловища, законсервировали в банке со спиртоформалиновой смесью и показывали для опознания.
«Что делать?» – одна из программных работ Ленина (1901 год) о путях и методах подпольной революционной борьбы. «Мы пойдём другим путём» – фраза, которую юноша Ульянов, будущий Ленин, якобы произнёс, узнав о казни старшего брата – террориста в 1887 году.
Кресты – знаменитая питерская тюрьма.
Круг первый
Герман Лопатин
Сотворение революционера
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
А. С. Пушкин
Революция – совокупность разрушительных действий множества людей. Революция – всегда вдохновенна. Одушевлённые великой мечтой, озарённые сиянием грядущего счастья, люди соединяются в массы и идут, увлекая одних, топча других, сметая все препятствия… куда? Никуда. Туда же, откуда пришли: в погибель. На месте великого и страшного движения остаются кровавые тряпки, битое стекло, развороченные мостовые. Потом сквозь это прорастает трава. Потом следы разрушений притаптываются и новые подмётки с дореволюционной деловитостью шаркают по той же земле.
В промежутке между началом и концом – судьбы людей.
Вот те, кто идёт в первых рядах революционного потока. Они раньше всех приняли в себя одушевляющий огонь дьявольской мечты о скором и всеобщем счастье. Они много потрудились, чтобы передать другим сжигающее их пламя. Тут есть разные лица: прекрасные и невзрачные, благородные и простецкие, мужские и женские, молодые и постарше. Но в глазах одно общее выражение: жертвенность. Неустрашимые борцы за то, что считают правдой, они скоро станут жертвами общечеловеческой лжи. «За лучший мир, за святую свободу…»
Откуда они? Кто они?
Посмотрим.
I
Несостоявшаяся встреча
Начнём издалека…
Прекрасное тёплое раннее лето. Время года, когда всюду хорошо, особенно во Франции. Oh, la douce France![4] Веет беззаботностью. Длинноволосые ивы любуются своими отражениями в ровной воде Сены. Окрестности Парижа веселят глаз молодой зеленью. Кругом цветы. Концертируют птицы.
В первых числах июня 1883 года в ворота виллы Ле Френ – «Ясени» – в Буживале постучал гость из числа примечательных. Лет тридцати семи, высок, крепок, русобород, светлоглаз. Вполне похож на героя-любовника из бульварного романа. Только твёрдый абрис лица да общая решимость, залёгшая в резких морщинах вокруг глаз, настоящие, не романные. Вилла Ле Френ видела много людей необыкновенных. Этот – хотя и выглядит смиренно, и одет неброско, как небогатый буржуа, но явно отмечен какой-то особой печатью силы и судьбы.
На вопрос прислуги гость ответил, что желает видеть господина Тургенева. Ответил с акцентом настолько характерным, что прислуга определила сразу: encore un russe[5].
– Месье Тургене́ф болен…
– Знаю, – перебил посетитель. – Доложите обо мне мадам.
Служанка, как видно, была новая, иначе она узнала бы этого человека, отрекомендовавшегося тоже как-то странно: «Месье Барт, но назовите меня Лопатин, Герман Ло-па-тин»… Последние слова с особенным, чуждым французскому уху барабанным ударением. Господин Барт в прежние времена бывал неоднократно (хотя и не слишком часто) на вилле Ле Френ в тургеневском «шале» – домике, приютившемся на краю имения семейства Виардо.
Мадам Виардо немедленно приняла посетителя.
– Рада вас видеть, дорогой Жермен, – мадам назвала его по-домашнему, по имени. – Но месье Тургенев очень плохо себя чувствует. Не хотела бы вас огорчать, но, боюсь, с ним невозможно будет повидаться.
Всё это было сказано ровным, спокойным тоном. И потом гораздо тише:
– Ему уже кололи морфий…
Что это? В больших выразительных, но всегда бесстрастных глазах Полины Виардо таились слёзы, и, кажется, давнишние…
– Мадам, я должен повидать господина Тургенева. Это его пожелание. Прочтите.
Гость протянул Полине исписанный дрожащим карандашом листок.
Из последнего письма Ивана Сергеевича Тургенева Петру Лавровичу Лаврову от 1 (13) июня 1883 года:
«Так как мне в последнее время словно полегчило и я стал способен если не говорить, то хоть слушать – то не будете ли Вы так добры, не попросите ли Лопатина зайти ко мне когда ему вздумается (если хотите, конечно, и Вы с ним) – и я бы очень ему порадовался»[6].
Из письма Германа Лопатина Семёну Афанасьевичу Венгерову, 17 (30) июня 1906 года:
«…Я застал его [Тургенева] в ужасном уже состоянии. <…> Он не сказал мне даже того, для чего нарочно призывал меня к своему смертному одру, так что я даже не узнал и не догадался, о чём он желал поговорить со мною, но отложил до безболезненного момента и более свежей головы»[7].
