Братья приосанились, а я в полушубок молча куталась. Не улыбалась, не гордилась и еле сдерживалась, чтобы не отвернуться. А потом, когда уже к избе подъезжали, увидела, как из дома по соседству выскочил на улицу рослый черноволосый красавец. Меня приметил и сперва опешил, а после улыбнулся широко и громко радостно крикнул: «Весса! Живая!»

Прежде от той улыбки коленки подгибались, сердечко таяло, а сейчас… Я даже самой себе удивиться успела и еще разок прислушалась, но не сжалось сладко в груди. Сердце не дрогнуло, билось ровно, равнодушно.

Как же так? Не чувствую ничего? Да неужто? Назад оглядываясь, лес поодаль заснеженный видя, тоску осязала, а здесь и сейчас среди лиц, с детства знакомых, впервые глядящих на меня не с укоризной, а едва ли не с восторгом, лишь равнодушие испытывала. Взметнула испуганно руку к сердцу, словно могла так невидимую занозу в нем нащупать, а сани уже во двор вкатились. На крыльцо вышли мачеха да отец, она рот руками прикрывала, он сцепил ладони за спиной и смотрел, будто глазам поверить боялся. И снова не дрогнуло ничего. Всю жизнь-то я мечтала хоть разочек от него ласкового взгляда дождаться или в голосе гордость за меня услыхать, а сейчас, когда позади вся деревня стояла и шепталась о настоящей чародейке огненной, об избавительнице, я холодно скользнула взглядом по родным лицам и вновь самой себе поразилась: да неужто не чувствую больше? Неужели и не смогу почувствовать? Что он за один поцелуй со мной сотворил?

– Веснуша!

Вздрогнула, обернулась.

Из окна, которое на огород выходило, высунулась наружу лохматая голова.

– Веснуша!

Перевалилось через подоконник и кубарем скатилось прямо в рыхлый снег растрепанное чудо. Наглоталась, закашлялась, а я, не помня себя, уже навстречу летела. Полушубок где-то в санях остался, сама в снег провалилась, но рвалась вперед, пока не вытащила из сугроба дрожащее маленькое существо, прижала крепко к себе. Позабыв, какой наказ о даре был дан, тепло, робко очнувшееся, еще не окрепшее, в тельце продрогшее послала. Грела ее в руках, а сердце в груди заходилось от нежности.

– Ну что, княже, хмур и невесел? С этаким лицом только заставы придорожные сугробами заметать. Если дальше так дело пойдет, все твои владения снегом занесет, люди не обрадуются.

– Довольно, Севрен! – Сизар тряхнул головой и вытянул из ножен на поясе ледяной клинок. – Разболтался ты, делом не хочешь заняться?

– А ты никак тоску в поединке излить надумал.

– Какую еще тоску?

– По огоньку, которого изведать не довелось.

Сизар упер клинок в пол и ладони на рукояти скрестил. Окинул друга тяжелым взглядом.

– И чем тебя эта девчонка приманила? Мало, что ли, княжества? Каждая вторая красавица по снежному владыке убивается, каждая третья в его постели побывала, а он хмурится.

– Говорю же, больно болтлив ты стал. Меч доставай. Разомнемся. Скоро, кроме как языком чесать, ни на что не годен будешь. Тогда я, пожалуй, к своему твое княжество присоединю да посмотрю, на что способны девки в твоих владениях.

Громкий смех друга стал ему ответом.

– А что, Сизар, Бренн-то ответил?

Тряхнув платиновыми кудрями, мужчина досадливо поморщился.

– Нет. И не намекнул даже, какую плату с нее взял. Но нутром чувствую, Севрен, зеленую она приняла. А раз так, значит, он с нее ночь стребовал.

– Ладно тебе. Зеленая – это сила, а ее не только телом отдают.

– Смеешься? Она же чародейка, а потому с нее такую плату запросто спросить можно.

– А тебе первому чародейку попробовать хотелось, вот и хмуришься?

– Хотел, чтобы она к нам по собственной воле пришла. А так ради него явится, заноза покоя не даст.

– Не стал бы Бренн девицу к подобному склонять, ты не хуже меня знаешь. Он силой ни одну не потащит, пусть ему Стужа выбор невеликий оставила.

– То-то и оно. Богиня, как могла, озаботилась. Больно ревнива. Только сама, кроме холода, что предложить может? Без женщины любой мужик волком взвоет, пусть сердце обледенело, тело тепла требует. Ласки женской ни сражения, ни долг не заменят.

– Ты если о Стуже подобного мнения, чего здесь промышляешь? В княжество редко наведываешься?

– Будто сам не знаешь. Пока сердце любовью иной не согреется, не оттает, не выйдет заноза из него. Пусть я богиню видеть не могу, но и позабыть тоже. Вдали от нее тоска накатывает и сил нет бороться. Здесь я ей служу, тем и успокаиваюсь. А эта чародейка и правда мне понравилась, если кто и мог исцелить, то она. Теперь же…

– Да не брал он девчонку, я больше чем уверен.

– У него дар, как у Стужи, и сила практически та же. Если пальцем коснулся, если хоть немного, но ответил, ее от него никакой ворожбой не отвадишь.

– Вот заладил. Так, погоди.

Севрен огляделся и приметил неподалеку спешащую куда-то молодую женщину со свертком в руках. Светлые волосы покрывал ярко-синий платок, а теплая шуба надежно укрывала от холода и нескромных глаз ладную и стройную фигурку.

– Северина!

Женщина затормозила, оглянулась и тут же поспешила в их сторону, после чего поклонилась и замерла, ожидая вопроса.

– У нас с другом спор вышел, а потому ответь-ка по чести. Отчего ты в снежной крепости остаешься, а в родной город возвращаться не спешишь?

– Знаешь ведь, князь, мою историю. Меня Сердце Стужи тогда от такой участи избавил…

– Знаем, знаем, лучше вот что скажи. Ты к магии снежной устойчива, тебя прикосновение хозяина льда не заморозит, он когда плату брал, о ночи просил?

Северина покраснела ярко-ярко и глаза опустила.

– Не просил, хотя я бы…

– Ты бы что?

– Не отказала.

– Вот видишь! – Севрен улыбнулся и слегка качнул головой в сторону смущенной женщины.

– Ну и что, – заупрямился Сизар, – она же не чародейка. И половины того огня нет.

– Ты ступай, Северина.

Женщина снова поклонилась и поспешила дальше, а снежные маги проводили ее взглядом.

– Бренн возьмет ровно столько, сколько сила потребует, Сизар. Чем больше помощь, тем плата выше. Он ей жизнь спас, выходит, должен самое дорогое взамен спросить. Если не спросит, сила без выбора возьмет, но он всегда людям выбор дает.

Как-то прежде не приходилось задумываться, насколько человеку в жизни покой дорог. Дар казался очень важным и нужным, о любви сестренки и говорить нечего. Искренняя и чистая, только она у меня и осталась, отношение всех прочих теперь вовсе беспокоить перестало. Не было мне больше горя, что не по сердцу я им, а их мнение, напротив, переменилось.

Вот только покой я дорогой монетой не мерила. Даже не думала, как хорошо каждый вечер спокойно на лавке голову преклонять, всю ночь сны мирные видеть, а утром легко подниматься. Не было мне горя, не сжимала тоска сердце, не пыталась всю душу вынуть. А сны… О снах и говорить невозможно.

И всегда они разные были, но яркие, словно наяву. И каждый раз я в них Сердце Стужи видела, только звала его иначе. Нежно и ласково Бренном величала. И молила его, и плакала, а порой даже кричала, а все потому, что коснуться не могла. Каждый раз ускользал. Во сне твердо знала, стоит дотронуться, и уйдет тоска, перестанет меня и днем и ночью мучить, а вот дотянуться не выходило.

В одну из ночей вот такое пригрезилось: шла по заснеженному лесу и холод ощущала. Было и одиноко и тягостно среди высоких под самое небо сосен. Так муторно на душе лишь в худшие моменты жизни становилось, когда наказывали без вины, когда за то корили, что отец мать в жены не взял, отворачивались и отталкивали, а душу, что к ним тянулась, в грязь втаптывали. И во сне точно такое же чувство. Ноет и ноет, сердце рвет, но куда-то упорно бреду, иду, утопая в снегу. Надсаживаясь, рвусь вперед, порой и по горло проваливаюсь, а попыток выйти из леса не оставляю. И когда там, во сне, точно вечность минула, когда уже и в мыслях одно лишь желание билось – не идти больше, здесь остаться, – мелькнула полянка среди ветвей. И к ней, точно к спасению, рванулась из последних сил. Как только не надорвалась?