Я думал, что это любовь. Но, черт возьми, в моем-то возрасте каждый имеет право ошибаться!

Диагноз в карточке: стокгольмский синдром.

Жертва любит и оправдывает своего мучителя.

Назвать меня жертвой, на самом деле, трудно. Я отдаюсь ему добровольно. В большинстве случаев. В остальных я просто не сопротивляюсь, потому что верю: у него есть причина, чтобы быть со мной.

И даже если эта причина невесома, глупа, не обоснована, мне всё равно. Потому что ради Галли я искупал человека в кислоте. Практически убил. Это случилось, когда мы с сестрой только приехали сюда. После нескольких встреч с Поултером и после первой ночи с ним я попросил переселить меня к нему комнату. Уже тогда стало ясно, что я делаю первый шаг к череде ошибок и разочарований.

Парень, в комнате с которым я жил, раздражал меня. Мне не стоило особого труда достать кислоту. Вроде бы, это была соляная. И я завел этого парня в ванну и толкнул. Упс, какая досада, он упал лицом в кислоту. Глупая психолог Ава Пейдж подумала, что я сделал это руками, и мне доставляло удовольствие наблюдать, как вся комиссия удивляется отсутствию ожогов на моих руках. На ноги эти идиоты даже не додумались посмотреть. Но эту часть тела идеально видел Галли. И мне стоило огромных усилий не умереть от кайфа, когда грубые губы касались шрамов от ожогов на правой ноге.

Я продал душу дьяволу в тот момент, когда увидел Поултера. Да, я глуп. Да, я считал, что это любовь.

А потом пришел Ньют. Со своей манией к сигаретам и кокаину, со своей заботой ко мне, со своей ненавистью к Томасу. И я думал, что так будет всегда. Что это солнце будет светить мне, для меня, ради меня. Но оно повернулось другой стороной, уже не грея своими лучами мое вечно холодное, будто мертвое тело, а сжигая его.

Теперь его тепло для Томаса. И я не верю тому, что они прошли путь от ненависти до любви не за один шаг, а за десятки, сотни таких шагов. Я вижу, как Ньют переступает через себя, через мораль, через привычные устои. И понимаю, что я бы так не смог, если бы моей целью был Томас. Потому что он слишком добрый. Одним неверным движением, одним словом, брошенным невзначай, его можно сломать. И слишком большой риск пытаться его приручить, завоевать.

А Ньют смог.

И меня гложет ревность, стачивая остатки моей души до основания. Потому что я опять в тени. И даже крепкие, грубые руки Галли, прижимающие меня к стене, оттягивающие мои волосы, сжимающие мои запястья не приносят ничего, кроме желания умереть.

«Как же выбраться из этого лабиринта?» — спрашивал генерал. И я задаюсь этим же вопросом.

«Быстро и по прямой», — говорила Аляска Янг.

Я выберусь. Своим способом.

***

Томас буквально рассыпается, когда я его обнимаю. Я чувствую каждую выпирающую косточку, вижу синие венки, просвечивающиеся сквозь белоснежную кожу. Даже шрамы стали выделяться ярче, будто становясь еще больше, затмевая собой чистые участки тела.

Я лежу рядом с Томми и не могу уснуть, пока он дремлет в моих руках. Так мы проводим уже девятую ночь. Потому что каждую из них я просыпаюсь от крика, доносящегося из комнаты через кухню. Каждую ночь я срываюсь с места и бегу туда, чтобы увидеть карие, испуганные глаза.

Томасу снится мама. И он говорит, что впервые за все время так остро ощущает, что она мертва. От этих слов у меня мурашки бегут по спине, а волосы встают дыбом. Потому что мертвые во снах просто так не приходят. Потому что их присутствие не может ощущаться так остро по всему периметру двух комнат и кухни.

Томми боится спать один. Говорит, что боится не проснуться. И все эти девять дней и ночей сливаются в сплошной кошмар. Мы как две сомнамбулы ходим на занятия, механически впихиваем еду, половина наших действий похожа, будто мы два отражения. Вот только Томасу хуже меня в разы. Потому что его одолевает болезнь, съедающая силы, которых нет даже на банальный, сухой секс, которого так требует организм Флетчера.

Я замечаю, что Томас пропадает куда-то вечерами. Одна часть моего мозга кричит, что я идеально знаю. Вторая часть твердит, что этого не может быть.

На десятый день, за столько же до нового года, я узнаю правду. Банальную, выбивающую почву из-под ног правду. Он был у Минхо. Все эти сраные десять дней он ходил к чертову азиату ради нескольких грамм кокаина, которого у меня хоть жопой жри в чемодане! Он ходил туда, вновь отдавал свое тело, потому что не мог смотреть мне в глаза, думая, что мне противен секс с парнем.

Я вижу плечи, испещренные порезами. Я вижу худые запястья, истертые ремнем.

— Томас.

Окликаю парня, когда он хочет пройти мимо меня, сделав вид, что все как обычно.

Не Томми. Не Том. Томас. Строго, будто я режу тонкую веревку, по которой, как над пропастью, ходит парень.

Не оборачивается. Я подхожу, резко, слишком грубо беря Флетчера за израненное плечо, заставляю развернуться ко мне лицом. И бью. Четко, кулаком, под дых, заставляя согнуться.

— Ты просто мог попросить меня! — я хватаю темные пряди волосы и заставляю Томаса поднять голову. — Да черт возьми, я ради тебя и так выебал свои принципы во все места, мне не трудно сделать это еще раз!

Я вижу, как теплая карамель наполняется капельками слез. Отпускаю Томаса, и он безвольно падает на колени передо мной, обвивая своими цепкими руками мои ноги. Мелко вздрагивает, прижимается ко мне, в общем и в целом, выглядит так жалко, что мне хочется его ударить и пожалеть одновременно.

— Ты такая дрянь, Томми.

Я отцепляю его руки от себя, но не за тем, чтобы отстраниться, а чтобы сесть рядом, обнимая парня. Он действительно дрянь. Отравляющая меня, заполняющая собой все пространство во мне и вокруг меня.

Как сказал мне один человек: «Теперь я знаю, что такое любить. Заново. По-другому. Когда всё взаимно. Когда он лучший. И другого мне не надо.»

Я не до конца понимаю весь смысл этой фразы. Потому что моя любовь специфична.

Первая — разбилась об асфальт около моего дома.

Вторая — сейчас в моих руках.

И я боюсь, что мне действительно не нужно будет другого, потому что он затмит все вокруг. Я не могу допустить этого, чтобы потом это чувство со звоном не разбилось о суровую реальность.

***

До Нового Года всего один день, и весь колледж охватил предпраздничный ажиотаж, сносящий голову, как высокопроцентный алкоголь, который Томас с улыбкой заносит сейчас на кухню.

— Помочь? — интересуюсь скорее по привычке. Парень прекрасно справляется с коробкой, в которой стоят несколько бутылок Hankey Bannister*, которые на днях привезла из города по нашему заказу Бренда. Вслед за парнем влетает в комнату Тереза, размахивая черными кучеряшками. Волосы девушки идеально уложены, черное пышное платьице сидит на ней так, будто пошито специально для нее, а босоножки, какого-то фиолетово-синего цвета, на тоненьком и невысоком каблучке идеально дополняют весь образ. Скорее всего, весь этот сегодняшний наряд что-то типо репетиции праздника. Агнес тут же подлетает ко мне, и я вижу, что ее глаза подведены черным карандашом, делая их ярче.

Я обхватываю девушку за талию и сажаю к себе на колени. Она хихикает, ловя на себе острый взгляд Томаса.

— Шикарно выглядишь, — говорю это, одной рукой сжимая тонкую девичью талию, а другой убирая кудряшки за ухо Терезы.

Томас громко ставит бутылки на стол и смотрит на меня, скрестив руки на груди. Не ревнует, потому что на меня точно смотрит не с этим злым чувством, а с каким-то смехом.

Я говорю смеющейся Терезе:

— Простите, мадмуазель, но тут кое-кто желает вас прибить, а посему отпускаю вас.

Девушка спрыгивает, звонко цокая каблучками. Томас смеется, и этот смех будто эхом отскакивает от стен, приумножаясь моим. Предновогоднее настроение дополняется снегом за окном и гирляндами, которые мы вечером с Томми вешаем на кухне и в комнатах.

На часах 02:00. Звездочки на стенах моей комнаты мигают желтыми, синими, зелеными и красными огоньками. Я вижу отражение этих огоньков в глазах Томаса. Мы лежим на кровати, и в этот раз я вовсе не против, чтобы ноги Томми лежали на моих, чтобы его рука держала мою, крепко сжимая.