— Ньют…

Я кончаю следом, уткнувшись носом в сгиб его шеи, тихо зашипев от того, с какой силой Томас сжимает меня.

Он все еще упирается дрожащими руками в кровать. Я всё еще внутри него, не рискуя прервать момент, когда мы оба пытаемся прийти в себя, отдышаться, осознать.

Томас тихо произносит, уронив голову на простынь:

— Поцелуй меня.

И всё, что я могу сейчас сделать, это коротко коснуться губами его мокрого виска.

========== Часть 17 ==========

Томас закрывается в ванной, и я понимаю, что ему не очень хорошо по моей вине. Скорее морально, чем физически, он подавлен, потому что ночью я ухожу. Поспешно ретируюсь в свою комнату, потому что не могу видеть карамельные глаза, подернутые послеоргазменной дымкой. Это всё равно что вкушать запретный плод. Глаза — чертово зеркало души. Его глаза — мое грехопадение. Окончательное, бесповоротное, без возможности увидеть когда-либо рай. Потому что рядом с ним всегда ад. И я понимаю, что эта ночь была подобно подписи в контракте на мой не возврат к относительно нормальной жизни. Пути назад нет. Черта пересечена.

Я хотел остаться в его комнате. В приглушенном свете лампы, на скомканной по краям простыни, в отягощающем молчание. Но остаться. Я не хотел уходить. Но вынужден. Потому что милые объятия, короткие поцелуи, переплетение рук и ног, тихие смешки — это не для нас. Разные комнаты, холодный душ, сигареты, кокаин — это моё. Это наше.

Внутри двух комнат и огромной кухни, за разными стенами, будто чужие. Хотя теперь мы стали друг другу своими. Близкими. И в то же время ахиренно далекими.

На утро я вижу Томаса лишь мельком, перед тем, как он забегает в ванну, закрываясь там. Откладываю в сторону конспект по английской литературе и отставляю кружку с кофе, встаю и подхожу к двери.

— Томми, все нормально?

Слышу, как включается вода, и раздается злобное:

— Нет.

Ну хотя бы честно. И хотя по интонации даже идиоту станет понятно, что меня тут не особо хотят слышать, а уж тем более видеть, я не отхожу ни на шаг от двери. Томас, судя по звуку прислонившийся к двери, говорит:

— У тебя через полчаса занятия. Иди.

— Позвони мне если что.

Тихий смешок из-за двери:

— У меня нет твоего номера, долбоеб.

Я сам невольно улыбаюсь, слыша его веселый голос, представляя, как его карие глаза разбавляют карамельные блики, отблески мимолетных положительных эмоций. Такие редкие, но искренние.

Я подхожу к столу и беру маркер, которым подчеркиваю важные моменты в конспектах, вытаскиваю сигарету из пачки. Закуриваю и иду в комнату за телефоном. Прошлый свой номер я знал наизусть, но раз уж мудак-папаша сменил мне симку, то придется немного покопаться.

Вода в ванной тихо капает, я сажусь перед дверью, за которой сейчас стоит Томас, и пишу на дверном проеме несколько цифр своего номера.

— Звони если что, Томми.

И я впервые за все время делаю звук чуть громче и кладу телефон в карман не по привычке, а потому что мне теперь есть от кого ждать звонка.

Думаю, это было предсказуемо, что за четыре часа занятий стандартный рингтон айфона ни разу не разорвал монотонный гул в кабинетах. В принципе, я не маленькая девочка, чтобы тешить себя каким-то несбыточными надеждами, а потому никакой особой печали по поводу звонка не испытываю.

Когда я захожу в столовую, Тереза тянет меня не за наш столик, а за самый дальний, находящийся в самом темном углу около кофейного автомата. Беру себе кофе и сажусь рядом с Арисом. К моему счастью, Галли здесь нет и, судя по лицам брата и сестры, и не было. Я только открываю рот, чтобы спросить, куда делся этот обмудок, как Арис, с каким-то немым сочувствием смотрящий на меня, говорит:

— Минхо выписали.

Господи, Арис, не смотри на меня так. Только не ты. Я не хочу видеть в твоих голубых глазах эту чертову жалость ко мне. Посмотри, кого ты жалеешь. Сочувствовать мне — все равно что жалеть труп. Вроде тебе легче, а ему без толку. Потому что какая польза от слез, причитаний, взглядов, если ты разлагаешься, если в тебе копошатся опарыши, а от твоего тела остается лишь бездушное мясо.

Мотаю головой. Не самое время придаваться депрессивным мыслям о собственном моральном разложении.

— Ты ведь понимаешь, что Томас уже свалил? — говорит Тереза, смотря на меня с каким-то не то презрением, не то отвращением.

— Ну свалил, и? — равнодушно пожимаю плечами и отпиваю кофе. Горячий американо без сахара обжигает небо и язык, и я чуть морщусь. Ни один мой жест, ни одно мое движение не выдает ту бурю эмоций, бушующих во мне еще с ночи.

От веселья я скатился до злобы и безысходности.

— Тебе все равно? — брюнетка смотрит на меня, будто пытаясь прожечь взглядом.

Не знаю, чего она этим добивается. То ли хочет увидеть мои искренние эмоции, чтобы я выплеснул их, как было в тот день, когда я избил Минхо. Но я лишь равнодушно пью кофе, потому что чаша эмоций заполнена лишь на половину.

Потому что ее осушила эта ночь. Когда я держал Томми в своих руках. Когда я был в нем. Когда…

— Ты понимаешь, что ты на грани исключения? — опять голос Терезы, разрывающий тонкую нить воспоминаний.

— Хватит ему на мозг капать, Тереза, — Арис раздраженно цокает языком. — Если на мед.осмотре у него найдут хоть какую-то долю наркотика в крови, то скорее всего переведут в реабилитационный центр. А не найдут — вычеркнут графу «наркомания» окончательно.

Сильно прикусываю нижнюю губу. Как бы то не было, я бессилен в данной ситуации. Тут решаю не я, не врачи, не даже сраная Ава Пейдж. Всё решает отец. И если ему кто-то доносит о Томасе и моем отношении к нему, то вопрос о моем пребывании здесь — это временное явление. Скоро мой папаша поставит мне ультиматум: либо я оставляю Томми, уезжая домой, либо Флетчер пострадает.

И срать моему отцу на то, что по судебному заключению я должен здесь провести минимум девять месяцев.

Я допиваю кофе и с хрустом сжимаю пластмассовый стаканчик в руках. Арис тут же забирает его из моей руки и кидает в стоящую в углу урну. Промахивается. Кусок пластмассы с глухим звуком падает. Я отчетливо это слышу, потому что гомон в столовой затихает, как это было тогда, на момент драки.

В помещение заходит Минхо. На его лице пестреют всеми оттенками желтого и синего синяки, моя губа начинает саднить, но я ухмыляюсь. Как-то злорадно, победно. Потому что я не просто умудрился его избить. Это была не просто победа в размахивании кулаков.

Моя победа заключалась в сегодняшней ночи с Томасом.

В том, что он остался со мной. В том, что я могу принять себя и его такими, какие мы есть.

А вот Минхо остался ни с чем. Ветер по имени Томми улетел из его рук в мои. Не знаю, надолго ли, но пока что я держу его, а значит этот раунд выиграл я.

Азиат подходит к нашему столику. Холодная рука под столом ложится на мою ногу.

— Ты чего? — тихо спрашиваю у Ариса.

— Не хочу очередного мордобоя.

Мальчишка умоляюще смотрит на меня, а его рука на моей ноге подрагивает.

Минхо садится рядом с Терезой, девушка смотрит на него так же враждебно, как и ранее на меня.

— Как дела? — мило улыбаясь, праздно интересуюсь у азиата. Для полноты картины очерчиваю пальцем контур своего лица, а потом ненавязчиво перевожу руку на него.

Лицо, покрытое ссадинами и синяками искривляется в ухмылке, и Минхо наигранно-слащаво говорит:

— Просто прекрасно. Твои дела как? Как Томми?

Слышать «Томми» от него — это все равно что показать красную тряпку быку. У меня тут же сжимаются кулаки, а ранее полупустая чаша эмоций наполняется до краев.

— Я даже не хочу слышать от тебя его имя, сука, — шиплю это и встаю из-за стола, закатывая рукава.

— Тихо, Ньют, — Тереза встает вслед за мной и ее рука, такая хрупкая на вид, а на самом деле вполне крепкая, ложится мне на плечо, опуская меня обратно на стул. — Ты и так нажил себе слишком много неприятностей.

Брюнетка коротко кивает головой в верхний левый угол. Под потолком, мигая красным глазом, висит маленькая камера наблюдения. Я не удивлен, такие развешаны по всем коридорам и кабинетам.