Одним своим поступком я могу наломать таких дров, что щепки, летящие от них, заденут всех.

И я отпускаю руку Ариса, быстро беря листы. Агнес открывает глаза. Поправляет волосы одним быстрым, каким-то нервным движением. Я стараюсь не смотреть на него, утыкаясь в лист. Буквы перед глазами сливаются в сплошной поток. Мне кажется, что проходит вечность, пока я пытаюсь разобрать хоть что-то из написанного. Арис подает мне сигарету. Затягиваюсь, задерживая в легких дым.

Мальчишка начинает говорить, забирая лист из моих рук:

— Это Бренда передала. Сказала внимательно просмотреть.

Поворачиваюсь к Арису, вопросительно изгибая бровь.

— Так вот, — со вздохом продолжает Агнес. — Они отменили психотерапию и изменили диагноз. Ты официально теперь не наркоман. Просто психически нестабильный и опасный для общества. И, черт возьми, Ньют, я не знаю, кому ты перешел дорогу, но твой перевод в другое учреждение лишь вопрос времени!

Я слышу не скрытое отчаянье в голосе Ариса. И невольно прижимаю его к себе, в одну затяжку докуривая сигарету и кидая в пепельницу на столе. Естественно, промахиваюсь, так что на деревянной лакированной поверхности наверняка останется след.

Я утыкаюсь в русую макушку носом и говорю то, во что сам хочу верить:

— Я останусь здесь. Я помню, как мечтал свалить побыстрее. Но теперь останусь. Любым способом. Чего бы мне не стоило.

Я возвращаюсь в комнату, когда уже в коридорах выключают основное освещение. От меня воняет, как от пепельницы, что, в прочем не удивительно, а новая пачка сигарет, оставленная привычно мне Томасом, опустела еще в шесть часов. Смотрю на часы, висящие в холле. Десять вечера. За этот вечер меня не разу не покинуло чувство того тяжелого камня в животе, того комка страха, затаившегося внутри. И на подходе к комнате это все лишь удвоилось.

Захожу, не включая свет. Скидываю кеды, проходя кухню, оставляя один кед в комнате, а другой — на пороге. Мне не нужно идти тихо, чтобы услышать тихий вой в комнате Томаса.

Не срываюсь с места, потому что меня тянет вниз. К полу, на котором валяется пепел от сигарет и найковские кроссовки Томаса. Но я вдыхаю глубже. И открываю дверь.

Кареглазый забился в угол за кроватью. Тихий вой доносится именно оттуда. Это не похоже на крик от бессилия или от боли. Отчаянье. Как будто раненый зверь, попавший в капкан, не имеющий возможности выбраться. И я боюсь лишний раз прикоснуться к Томасу, чтобы не сделать больно.

— Томми?

Он поднимает голову. И я вижу зрачок, затопивший радужку. Я так часто это вижу, что ненароком начинаю думать, что он под кайфом. Вот только взгляд, несмотря на черноту, ясный, не туманный, как часто бывает, смотрит прямо на меня.

— Ньют…

Голос парня хриплый, тихий, вкрадчивый. Проникающий под кожу, под кости. Он говорит таким тембром, что мне хочется его ненавидеть. Так, как было раньше. Так, как теперь не будет никогда.

— Не пускай меня к Минхо. Прошу.

В карих, почти черных глазах столько мольбы, что я готов упасть перед ним. Забить на свою гордость, спрятать ее в дальний угол. Но я не позволяю себе пасть настолько низко.

Томас медленно встает, опираясь на стенку, и я понимаю, что его зрачки так расширены не из-за кайфа, а из-за возбуждения. Я знаю, что сегодня мне придется исполнить свое обещание.

Кареглазый падает на меня, цепляется руками за мою кофту и шепчет, как в лихорадке:

— Не отпускай, пожалуйста. Ни к нему. Никогда.

Горячие, потрескавшиеся губы касаются моей шеи. Чуть ниже кадыка Томас прикусывает кожу, и я тяну его за волосы, отстраняя от себя.

— Отпусти, — шепчет зло, в раз меняя мольбы на приказы. — Или трахни меня, или отпусти к нему. Сделай хоть что-нибудь!

Знаете, я никогда не мучился вопросом о своей ориентации. Пялил пьяных девиц в прокуренных каморках клубов, в тесных, заваленных вещами комнатах чьих-то квартир. Но одно дело — секс по пьяни, под кайфом, когда организм, думая, что умирает, просто требует. А другое дело… Томас. Вот он, порочный, с красными губами, с черными глазами и стояком, упирающимся мне в бедро, стоит передо мной, всем своим существом крича: ну же, бери меня!

И мне непросто соглашаться. Потому что я не хочу его терять.

Это не любовь. Не романтика. Это необходимость. Ради него. Ради меня.

Мы не целуемся. Потому что это уже будет чем-то вроде намека на любовь. Когда-нибудь мы в полной мере осознаем всё происходящее между нами. Сейчас мы не друзья, которыми никогда не были, не любовники, занимающиеся страстным сексом, и тем более не пара, у которой даже в постели безмерная любовь.

Сейчас между нами жестокий расчет и чертова, бьющая под дых, реальность.

Никогда не спал с парнями. Что делать, знаю лишь теоретически. Но это не останавливает меня.

Томас лихорадочно шепчет:

— Не отпускай, прошу.

Стягивает с меня кофту, покрывая мелкими поцелуями мою шею, плечи. Я тяну его за волосы, заставляя закинуть голову назад до хруста, до болезненного шипения. Я не хочу делать ему больно. Никогда. Я не оставлю на этом теле ни единого засоса. Ни единого пореза. Я не хочу видеть ничего, кроме родинок. Мне остается лишь радоваться тому, что в комнате полумрак, разбавляемый светом небольшой лампы на столе. Потому что стягивая с кареглазого кофту, я чувствую под пальцами шрамы. И мне больно их касаться. Противно. То, что пишут в романах, о том, как парень готов просто молиться на каждый даже самый уродливый шрам своей второй половинки — это бред. Видеть, касаться, хотя у самого есть подобные отметки на теле, невыносимо. Чувствовать белую, не до конца затянувшуюся кожу на спине, на груди, на плечах — это не кайф, не удовольствие. Это боль, пропускаемая от кончиков пальцев до самого нутра.

Томас тяжело дышит, будто захлебываясь воздухом всякий раз, когда я случайно касаюсь его члена через толстую ткань джинсов. И всякий раз мне хочется одернуть руку, потому что мне действительно тяжело осознавать, что мне придется переспать с парнем. Но для этого надо ужиться с мыслью об этом. У меня же на это времени не было.

Я аккуратно снимаю с Томаса штаны, через которые он с тяжелым выдохом переступает. Расстегиваю пуговицу на своих джинсах. Я понимаю, что нам обоим это дастся тяжело. Во всех планах: моральном, физическом. Потому что всё это за рамками романтики. Все это в рамках хреновой, душащей нас реальности.

Томас утыкается мне носом в плечо, тихо шепча туда:

— Смазка в столе.

Я тяжело вздыхаю, доставая маленький тюбик с жидкостью. Откручиваю крышку, чувствуя, как с каждым звуком Томас все больше замыкается в себе. Ну уж нет, Томми, отступать мы не имеем права. Мы должны пройти через эту черту раз и навсегда.

Я разворачиваю Томаса к себе спиной. И ставлю на колени, заставляя упереться руками в кровать.

Потому что я не могу видеть его лицо сейчас. Не тогда, когда это всего лишь секс по необходимости. Не тогда, когда я еще не готов принять тот факт, что мне придется удовлетворять желания парня.

Я растягиваю его медленно, стараясь не делать больно. Выцеловываю плечи, где меньше шрамов, но не касаюсь спины, хотя эта россыпь родинок как в моих снах возбуждает до головокружения. Две ямочки на пояснице, руки, вцепившиеся в простынь на кровати. И всё это в приглушенном свете лампы.

Мне хочется, чтобы в следующий раз было по-другому. Я клянусь себе, что следующий раз будет. Не потому, что так хочет его болезнь, не потому, что у меня перед глазами не сам Томас, а образ из сна. А по обоюдному согласию. Сопливо, излишне романтично, но искренне.

Я шепчу ему на грани слышимости:

— Прости.

Я чувствую как расслабляется всё его тело и вхожу. Медленно, чуть надавливая ему рукой на поясницу, заставляя прогнуться. И кладу одну руку поверх его, сжимая. В этом должен быть хоть отголосок каких-то чувств.

Я никогда не сделаю ему больно. Поэтому двигаюсь медленно, слыша сбитое дыхание Томми, говорящее мне больше, чем его искусственные, томные стоны под Минхо. Его тихие просьбы двигаться быстрее, шепот на одном дыхании, руки, цепляющие простынь говорят больше всего на свете. Я кладу одну руку на подтянутый живот, на тот редкий участок кожи, не тронутый лезвием, проникаю чуть глубже и резче, чувствую, как двигаюсь внутри Томаса. И этого движения ему хватает, чтобы кончить, прошептав тихое, на полустоне: