Рука Томаса сжимала мою. Не испуганно, лишь в попытке хоть как-то меня удержать. Прости, Томми, но нет. Я выдернул свою руку, зная, что сейчас просто сорвал с себя цепь спокойствия.

Выдернул нож, почти попавший мне в голову, из стены. А дальше все как в тумане. Очнулся лишь тогда, когда бил лежачего Минхо ногами, выбивая из него последнее дыханье.

Лежачего не бьют? Правильно. Его добивают. И еще удовольствие от этого получают.

Это было сравнимо с кайфом.

Пока меня не начали оттягивать от азиата, который еле дышал и хрипел.

Путь до комнаты был быстрым как никогда. Тереза тянула меня за руку, пока Томас остался в столовой. С Минхо.

Я знаю, что он вернется к этому чертову азиату. Когда я не смогу удовлетворить его похоть, когда не смогу дать ему безграничную любовь, но с ней и боль, он просто уйдет.

И уже сейчас я готов с этим смириться. Потому что быть с Томасом всё равно что пытаться схватить ветер. Тебе кажется, что вот он, в твоих руках, но он исчезает. Улетает, чтобы потом придти, снести всё на своем пути, и, оставив за собой развалины, пропасть.

Отражение шепчет:

— Поддался, да? Влюбился в этого больного? Что же скажет мамочка? А папочка? Ой-ой.

Хочется разбить стекло. Смотреть, как осколки впиваются в руку, как идет кровь, как чертово отражение искажается от боли. Но я лишь стискиваю кулаки. Вот начиная с этого момента моя жизнь превратится в ад. В мой личный, тесный котел с презрением и усмешками, с плевками в спину и постоянными драками. Потому что теперь я белая ворона среди прогнивших черных. И больнее всего осознавать, что я подверг этому Томаса. Его и раньше недолюбливали, но от публичного унижения его спасало унижение от Минхо. Этакое авторитетное насилие, после которого человека не тронешь. В этом месте всем всё равно на твою ориентацию. Но на мне клеймо: гей. Выплюнутое кем-то из парней в столовой. Я запомнил его прыщавое лицо, чтобы при встрече дать в эту морду, посмевшую говорить, повернувшись ко мне спиной. Если такие слабаки не могут высказывать в лицо, то им не за чем жить.

В этом месте насилие вполне нормально. Я как-то услышал от одноклассников, что уже месяц не было убийств, чему удивляются все.

Я предмет для ненависти. Потому что остальные выставляют на показ свою жестокость и насилие. А я свою специфическую любовь.

Прилюдно унижать, бить, вжимать в стену, оттягивая больно волосы, чтобы показать превосходство — это нормально. Даже если любишь. Даже если взаимно.

Потому что люди любят чужую боль, чужое горе. Потому что завидуют чужому счастью.

Я отхожу от зеркала. Образина в нем затихает, будто услышав мои мысли.

Обреченно включаю холодную воду и засовываю голову под кран.

Телефон, лежащий на стиральной машинке, разрывается мелодией, стоящей на звонке и заглушающей любые звуки за пределами ванной. Я резко дергаю головой, стукаясь макушкой об кран. Сдерживаю поток матов, приберегая его на потом.

Потому что мне звонит отец.

Это понять легко. Моего номера нет ни у кого, кроме как у моего дорогого папаши.

Спокойно. Соберись. Чтобы он не говорил, главное молчать, слушать и терпеть. Пока играет музыка, я достаю сигарету из пачки, валяющейся на полке. Сигареты явно принадлежат Томасу, и у меня невольно щемит где-то слева, в груди. Закуриваю. Провожу по сенсору, отвечая на звонок.

Затягиваюсь, глубоко, наполняя легкие дымом, когда отец начинает говорить:

— Ну, здравствуй, сын.

Я выдыхаю дым и киваю. Ни слова. Как всегда. Вот и все мои разговоры с отцом.

— Молчишь? Что ж, я не удивлен. Мне тут птичка принесла…

Напрягаюсь. Стряхиваю пепел в раковину, сажусь на стиральную машинку, не к месту вспоминая, что неплохо бы постирать джинсы. Впрочем, мысли о бытовых мелочах помогают немного успокоиться. Всякий раз, когда он говорит свою излюбленную и раздражающую меня фразу про птичку, я успеваю поседеть несколько раз.

— Так вот, сын, — специально произносит последнее слово четко и отточено, будто не к собственному ребенку обращается, а к твари, — мне тут рассказали, что ты там себе развлечение нашел. Томас Флетчер, да? Так зовут твою очередную манию?

Сильно сжимаю сигарету в пальцах. Затягиваюсь. Выдыхаю ментоловый дым через нос, чуть морщась от ощущений.

— Ты ничему не учишься?

Молчу. Курю. До срыва всего пара затяжек.

— Ничего, скоро мы тебя с матерью заберем оттуда. Не увидишь ты свою игрушку, Ньютти.

Я вздрагиваю. От этого, казалось бы, милого варианта моего имени по спине бегут мурашки. Потому что так называла меня Соня в то недолгое время, когда мы общались.

Вот только вместо нежности и тепла в этих шести буквах вся желчь, весь яд, вся фальшь, обращенные на меня.

Я не выдерживаю:

— Не уеду.

— Что? — переспрашивает отец, делая вид, что не расслышал. Что за тупая привычка этого маразматика?!

Я молчу. Не словом больше. Я не уеду отсюда. Один — точно нет.

***

Смотрю на время. Свой сеанс у Авы Пейдж я опять пропустил, но почему-то у меня такое чувство, что меня там ждут. Поэтому я натягиваю быстро джинсы, толстовку и кеды, и выхожу из комнаты. До кабинета идти всего пятнадцать минут, но за это время меня несколько раз охватывает желание кого-нибудь ударить, хотя кулаки ноют после произошедшего в столовой.

Потому что взгляды, странные, будто плюющие в душу, всюду. Каждый из учащихся смотрит, а я в ответ лишь тихо щелкаю зажигалкой и закуриваю. Коробочки противопожарной сигнализации моргают, но никак не реагируют. Прекрасно.

Я открываю белоснежную дверь кабинета, где пахнет чем-то приторным, цветочным. Тошнота подкатывает от этого запаха, но я лишь морщусь. Прохожу, сажусь. Психолог делает вид, что даже не заметила меня. Она внимательно рассматривает личное дело Минхо.

— Знаете ли Вы, мистер Коннорс, — меня припечатывает к креслу от этого официального обращения, — что Вас обвиняют не только в краже личной информации, но и в покушении на жизнь?

Усмехаюсь:

— Удивили ежика голой попой.

— Я попрошу Вас не шутить, Коннорс, потому что Ваши шутки могут обернуться судом. Хватит с Вас юмора!

Женщина встает, поправляет халат и подходит ко мне, близко наклоняясь. От нее исходит этот приторный запах, и я задерживаю дыхание, иначе меня вырвет на этот белоснежный до слепоты халат. Вообще, неплохо было бы напоследок поразвлекаться, заблевав собственного психолога, но не думаю, что этот номер стоит исполнять сейчас.

— Начнем с личных дел. Вы сфотографировали строго конфиденциальную информацию.

— Которая у Вас, — елейным голоском протягиваю вежливое обращение, — лежит на столе, доступная всем и каждому.

— Заткнись! — она замахивается, но рука останавливается, стоит камере в углу зажужжать, поворачивая свой стеклянный глаз в её сторону. — До тебя только одному человеку простили кражу данных. Ах, ты ведь уже знаешь, наш Том плохо прячет вещи, да.

Она довольно кивает, а я сжимаю руки в кулаки. Ехидна, смотревшая на меня из зеркала, воет, пытаясь вырваться. Запихиваю ее подальше.

— Так вот, — женщина начинает ходить по кабинету, сложив руки за спину, — этот маленький хам, лжец, эта мразь…

Я встаю, чувствуя, как ноют ребра. Стоило, наверно, осмотреть и эту часть моего бренного тела, которому столько достается. Ну хоть не за просто так. Подавляю желание рассмеяться. Я ведь защищаю Томаса, как рыцарь принцессу. Приду, обязательно расскажу ему эту шутку. Может, хоть он оценит специфику моего юмора. Если, конечно, он сейчас не с Минхо. Невольно тру не до конца зажившую скулу, разбитую губу, из-за которой не совсем удобно говорить. Но это меня не заткнет.

— Единственный здесь лжец, единственная мразь, — я подхожу к психологу, смотря на нее свысока. Как делал раньше почти с каждым, — Вы. Изменяете своему мужу, пишите ложные доносы, отправляете большинство учеников в психиатрию и позволяете убивать.

— Вы ходите по краю, Коннорс!

Горько усмехаюсь. Действительно. По краю. Вот только…