Вот только сейчас, чувствуя, как он отдаляется от меня, мне хочется схватить его и закричать: «Да какого черта мы не можем быть нормальными?!»

Но вместо этого я выхожу из аудитории, слыша его тихий всхлип. Говорят, что плачут лишь девушки. Нет. Женские слезы не такие страшные, как их описывают. Потому что слезы парней намного горче. Потому что для мужских слез нужна весомая причина.

И я думаю, что у Томаса есть полное право плакать. Потому что между нами растет стена, которую мы, сами того не зная, сломали за месяц.

Я дохожу до столовой, совершенно не замечая людей вокруг. Иду, опустив голову, рассматривая свои же болтающиеся руки, держащие тетрадки, окидываю взглядомн носки своих кед и штанины черных скинни. Смотрю на всё, что угодно, но не вперед. И так добредаю до нашего столика в столовой. Наш он потому, что за ним прочно обосновались Тереза, Галли, Арис, я и Томас. Вот только сейчас на месте моего соседа сидит…

— Привет, Минхо, — едко улыбаясь, елейным голосом произношу я.

О, я-то знаю, как он злится из-за Томаса. Наверняка тот просто молча перестал приходить. Молчание всегда хуже скандала. Потому что ругань объяснила бы этому азиату, почему Томми ушел. А молчание…

У него есть всего лишь ответы — догадки. И я думаю, что Минхо достаточно умен, чтобы понять, что Томас ушел от него ко мне. Эта мысль вызывает у меня улыбку. Я аккуратно кладу тетрадки на стол, все так же продолжая улыбаться. Тереза что-то говорит мне. Вроде бы спрашивает, где Томас, но я, махнув в ее сторону рукой, смотрю в упор на брюнета.

Он встает, грозно поставив руки по обе стороны стола. Ути-пути какие мы злые.

На мою руку ложится холодная ручка Ариса. Я поворачиваю голову в его сторону и произношу на грани слышимости:

— Солнышко, не мешай. Не сейчас, окей?

Мальчишка смиренно кивает и убирает руку. Не хочу ввязывать его во все это. И так хватает участников в этом дерьмовом спектакле.

Дверь в столовую открывается, и я буквально чувствую, как воздух в помещении становится тяжелее. Кажется, что это замечают все здесь присутствующие. Потому что Минхо в мгновение оказывается около Томаса.

Все замолкают.

Я даже не успеваю среагировать, как азиат уже локтем прижимает Флетчера и орет ему в лицо:

— Шлюха! Чертова шлюха! Я для тебя всё! Я же люблю тебя!

Я вижу, как Минхо душит Томаса, но ничего не могу сделать. Застываю на месте.

— Я люблю тебя, а ты бросаешь меня ради больного нарика!

— Я тоже больной, — тихо хрипит Томас, и я понимаю, что надо предпринять хоть что-то.

Ну же, думай, Ньют. Ты же не тупой. Думай. Подойти и ударить? Развязать новый конфликт, чтобы пострадали потом и Томас, и, наверняка, Арис, потому что Минхо и Галли таскаются в одной ебанутой компании.

Ну же, думай!

О. О-о-о. Точно. Все намного проще, чем кажется. Ранить надо не кулаками, а словами. И надо попадать туда, где слабое место. Я начинаю говорить, двигаясь в сторону Минхо и Томаса:

— Богатенький сыночек, пример для подражания. Что же он делает в таком насквозь прогнившем месте? — я театрально обвожу руками помещение и кручусь на месте. — Все просто. Идеальный сын, надежда отца, оказался геем. А для папани это постыднее, чем сынишка-наркоман. Потому что наркомания лечится. А вот гомосексуализм, — я цокаю языком, — ни у кого не болит, не чешется, не зудит, не ноет, не разрастается, не опухает, не передается никаким путем и не угрожает ничьей жизни или здоровью. И еще: вылечить или переучить гомосексуалов до сих пор никому не удалось.*

— Заткнись, — Минхо отпускает уже посиневшего Томаса. Я сдерживаю себя, лишь бы не кинуться тут же к кареглазому и не посмотреть, насколько сильно этот ублюдок придушил его. Но я продолжаю ходить между столов и говорить, донося свои слова всем и каждому:

— Ты ведь наверняка был капитаном какой-нибудь школьной команды. Мечта любой девчонки, их сексуальная фантазия. Вот только мальчик, обладая прекрасными параметрами, на вечеринках никогда не зажимал по углам девочек, не трахал первую встречную, как это делали сверстники. Мальчик прикрывался фразами о вечной любви. Где же твоя вечная любовь? Ушла. От примерного мальчика к наркоману. Вечной любви надоело подставлять зад такому обмудку, как ты. Конец истории.

Я останавливаюсь в центре столовой, там, где нет столов. И я начинаю аплодировать сам себе.

И кроме моих хлопков в помещении тишина. Все застыли. А потом мне прилетает по скуле. Кулаком. Не от Минхо, что удивительно, а от Галли.

— Оу, — ехидно протягиваю я, — брат за брата?

Драться против Галли тяжело. Но вполне возможно. И пусть он со своим телосложением быка против отощавшего меня, но у меня есть одно хорошее преимущество, лежащее в кармане. И оно называется ножом. Моя любимая бабочка с сине-черной рукояткой. Моя маленькая слабость. Одним ловким движением я достаю нож из кармана и раскрываю. Галли замирает. А я ловлю кайф, представляя, как воткну ему лезвие в глотку. Я приближаюсь к парню, не занося руку, но напрягая ее для точного удара.

Вот только сделать это мне не позволяют. Холодная рука останавливает меня. Арис?

Настороженно поворачиваюсь, потому что жду удара сзади. Но его не происходит.

Томас берет нож из моей руки. Я не могу сопротивляться, потому что он смотрит своими невозможными глазами на меня. Завораживает, гаденыш. И я отдаю ему заветную «бабочку». Добровольно поднимаю белый флаг.

Я боковым зрением вижу, как на меня готов кинуться Минхо, стоящий около нашего стола. Его останавливает Тереза.

Меня останавливает Томас. Если бы не он, я бы и правда убил Галли. Потому что в этот момент жажда смерти захлестнула меня с головой. Я чувствовал, как адреналин бушует в крови, как руки тянутся к Поултеру, чтобы пролить его кровь за все: за Ариса, за Терезу.

Но Томас остановил меня. Он продолжает держать мою руку.

И в столовой все та же тишина.

Томми набирает в грудь побольше воздуха, будто собираясь сказать что-то очень громко. Но вместо этого я целую его.

Затыкаю его самым банальным способом. Не чтобы он молчал. Чтобы я не убил никого. Ни словами, ни руками. Я оглаживаю правой рукой, той, что готов был резать Галли, скулу Томаса, покрытую родинками, провожу по щеке. Целую его, потому что он мой якорь.

Вот он, способ продержаться тут и не умереть.

Мой самый дерьмовый способ. И самый прекрасный. Он.

Мой сломленный. Мой якорь.

Мой.

Комментарий к Часть 13

*цитата с просторов интернета. Полностью статью, которую цитирую, читать здесь: http://www.rosbalt.ru/generation/2013/02/13/1093554.html

========== Часть 14 ==========

Даже собственное отражение смотрит с презрением. Гадко ухмыляется разбитой губой, упрекает. Ну-ну, образина, издевайся сколько влезет. Смейся, ругай меня за мои слабости. Да, я слабак. Да, наркоман. Раньше я этого не признавал, и мне кажется, что это было так давно, будто не в этой жизни.

Пожалуй, действительно, не в этой. Потому что-то, что было до осени, вся та жизнь кажется совершенно другой, далекой, недосягаемой. О ней напоминает лишь разбитый айфон и чемодан с покоцанными колесиками. Ничего. Совершенно ничего не осталось прежнего. Меня ведь тоже не осталось, да?

Был Ньют и сплыл. Ха. Отражение смеется, но быстро прекращает, продолжая с насмешкой глядеть на меня.

Презираешь, да? За мимолетный порыв при всех, за то, что выставил свои чувства на показ. Дал слабину. И всё рухнуло.

Я целовал Томаса, а вся наша репутация, все наши связи с внешним миром, всё наше спокойствие рушилось. А мы даже не замечали. Пока над моей головой не раздался свист. Этот звук я узнаю всегда, в любой момент, даже когда мне нет дела до всего мира.

С таким свистом пролетают только метательные ножи.

Я стою перед зеркалом и, пока отражение ехидно ухмыляется, вспоминаю, как я повернулся. Конечно же, за спиной стоял Минхо. Почему я не удивлен? Ни кривя душой, у него сильные руки, так что он вполне мог сделать мне дырку в голове одним из своих ножей. Но промахнулся. Не попал не потому, что не хотел убивать, а потому, что его трясет. От злости.