Второй подопечной была девушка. Кармический долг не такой уж и большой, средненький, такой почти у каждого третьего. Но тут была другая проблема.

Дама мне попалась впечатлительная, тонко чувствующая. Каждую, даже небольшую беду, воспринимала как трагедию всей жизни. Сломался ноготь — это знак, весь день пойдёт наперекосяк. Парень не прислал сообщение с пожеланием спокойной ночи — он её больше не любит, у него есть другая. Родители не удовлетворили очередную хотелку — они её не любят, и вообще она им всегда только мешала. Последнее — правда, но только по моему мнению, а, по её мнению, она была самым несчастным человеком на этой земле. По факту — избалованной дурой.

Как итог всего этого — четыре попытки самоубийства. Родители правда знали только о двух, которые входили в её «норму» по несчастьям. Ещё две так и остались только в её чудной головке, потому что в первый раз все таблетки куда-то испарились, а второй раз в доме не нашлось ни одного подходящего лезвия. Счёты с жизнью ей удалось свести только в пятый раз. Упорная оказалась барышня. Шагнула с крыши двадцатиэтажки, мечтала о красивой смерти, но то, что от неё осталось… В общем, о красоте там речи и иди не могло.

За ней пришёл всё тот же жнец. Рыжий с острой ухмылкой.

— Не везёт тебе, ангел, — сказал он тогда. Это могло прозвучать, как издёвка, но прозвучало сочувствующе.

У того жнеца были алые глаза, как и у всех из его рода, но они вовсе не смеялись. В отличие от улыбки они были полны грусти. Жнец ухмылялся и скорбел одновременно, и вскоре я понял, что копирую это его выражение. Хотелось смеяться и плакать.

Моя подопечная была идиоткой. Но я всё равно её любил.

Того жнеца звали Квелм. Странное имя, как по мне, но, может, для жнецов оно самое обычное. В тот день мы с ним напились. Я с горя, он — за компанию. Я напивался первый раз в жизни, ведь я же ангел, мне не положено. Мне вообще много чего не положено. Так что, наплевав на все запреты разом, я напился так сильно, что думал на утро и помру. И я бы действительно помер, если бы не Солярия, отпоившая меня одной ей ведомо чем. То, как я добрался до Солярии, между прочим, до сих пор остаётся для меня вопросом.

Может, сейчас стоило проделать тот же номер? В смысле не помереть, а напиться. В принципе, выход, но так и алкоголиком не долго стать.

Ангел алкоголик. Звучит как анекдот, но смеяться отчего-то не хочется.

— Микаэль, — опять тихо зовёт меня Солярия. — Не убивайся ты так. Может, это её судьба. Ну… ведьмой быть.

— Да, однозначно. Девочке, которая забирает себе чужие болезни, только ведьмой и быть, — отвечаю я, вкладывая в слова убойную доза сарказма. Он ангелам тоже не положен, кстати.

А она действительно забирает чужие болезни и раны, потому что у неё они, видите ли, быстрее проходят. Вот и ходит вечно простуженная или исцарапанная. Ну и я заодно, ко мне часть этих чужих болячек почему-то тоже липнет. Ангел с насморком и раскалывающейся от температуры головой позлее любого демона будет. Гарантирую.

— Ну должен же быть какой-то выход. Может, ещё раз написать в совет? — голос Солярии уже совсем несчастный. Зря я её своими проблемами гружу.

— Ещё раз? Четвёртый? — спрашиваю даже без сарказма, на него не осталось сил. Рука Солярии медленно гладит меня по голове, успокаивает. — Для них все ведьмы злые. Это аксиома. Доказательств не требует, исключений не терпит.

По-моему, так ангелы должны быть более внимательными, сострадающими и, ну не знаю, добрыми. Но для совета архангелов нормы, придуманные ещё в стародавние времена, и есть высшая добродетель. Чтоб им всем провалиться вместе с их нормами! Хоть в честь праздника могли амнистию объявить или что-то вроде того, но нет!

С такими мыслями в рай мне явно дорога заказана. Да только нет его. Ни ада, ни рая. Есть только небесная канцелярия, вселенский механизм, древний, как сама вселенная, и бесконечное небо.

— Может, тебе сходить куда-нибудь? Как это у людей называется… — почти уверен, что Солярия сейчас задумчиво прикладывает палец у губам, — точно! Развеяться!

Развеется мне сейчас очень хочется. Желательно, как прах по ветру, чтобы вообще ничего от меня не осталось.

— Я тебе сильно мешаю, да? — знаю ответ, но всё равно спрашиваю.

— Да, — кивает она, — но я не поэтому сказала. Просто подумала, что тебя надо как-то отвлечь. Если хочешь, я с тобой пойду. Не хочу тебя одного в таком состоянии бросать.

— В каком-таком состоянии? — отрываюсь от столешницы, сажусь прямо, даже сооружаю на лице более-менее нейтральное выражение. — Видишь, я почти спокоен.

— Именно, — вздыхает Солярия, — когда ты кричал и носился по кабинету, сшибая стулья, мне было за тебя несколько спокойнее.

Вздыхаю и, откинувшись на стуле, смотрю в небо и думаю. Думаю не о чём-то конкретном, а обо всём сразу: и о своём состоянии, и о маленькой ведьме, и о Солярии, и об устройстве небесного свода в целом.

Я давно знал, что она ведьма. Может, с самого её рождения. Чувствовал.

С долгом её вечно творился какой-то бред. Он был совсем мизерный, но закрывался почему-то крайне медленно. Одного того, что её мать бросила, должно было хватить. Ну как бросила, отвела в приют, потому что боялась не прокормить, да и просто боялась. Тоже чувствовала, что с ней что-то не так, мать всё-таки.

Ведьмочке моей тогда было всего три с половиной, и она была почти самой обычной девочкой. Разве что видела чуть больше, чем другие дети. Чужие страхи и тайны, тени тех, кто не должен иметь теней, даже меня, кажется, иногда видела. За это её и невзлюбили. И другие воспитанники, и даже некоторые воспитатели. Не все правда, человек пять за ней хвостиком ходило. Так что в приюте ей было не так уж и плохо, может, её бы даже кто забрал, если бы не одна из смотрительниц. Она была внимательной и набожной до ужаса. Молилась утром, как проснётся, и вечером перед сном. Всегда так и подмывало прийти к ней и сказать, что механизмам вселенной до её молитв и дела-то нет. Хотя кто его знает, вдруг в следующей жизни зачтётся?

А вот что ей зачтётся точно, я отлично знаю. Не знаю уж, что послужило поводом для привлечения внимания, но она как-то смогла разглядеть в моей подопечной ведьму. До сих пор помню её это «Виолетта, собирай вещи и иди за мной». Тогда даже у меня внутри всё заледенело, что почувствовала Летти и подумать страшно.

Она отвела её в лес — так велел обычай, старый, как догмы архангелов совета. Считалось, что в лесу юную ведьму либо найдут свои, либо сожрёт нежить. Чисто теоретически, она там ещё и на инквизитора могла нарваться, но этот вариант почему-то замалчивался.

Пока смотрительница вела Летти к лесу, я сходил с ума, потому что мне туда не зайти. Повести юную ведьму в лес, значит — начать ритуал, который даже я не могу прервать. Архангел, может, ещё бы и смог, да и то не факт. Во время этого ритуала лес престаёт быть обычным лесом, становится колдовским, в который таким ангелам, как я, и обычным людям ходу нет. Те ангелы, что ошиваются с инквизиторами, и сами инквизиторы могут войти — лазейку знают, а мы нет. Не положено.

Когда Летти вошла в лес, зачарованная и почти чужая, я рванулся за ней. Подираться через ведьминский барьер, как лезть в терновый куст, из которого тебя ещё и выталкивает. Но я лез с просто маниакальным упорством. Изрезал лицо, крылья, руки, ноги. А всё продолжал. Думал, пробьюсь и заберу оттуда Летти, потому что ей ни к ведьмам, ни к инквизиторам, ни к нежити совсем не нужно. Но не вышло.

После этого я вновь думал, что помру, так всё болело и ныло. Но опять Солярия помогла. Уж не знаю, зачем это ей нужно. Может, она мой ангел-хранитель.

Точно не знаю, что сейчас с Летти, но чувствую, что она жива и очень грустит. Даже после того, как связь между нами была разорвана, я всё равно упрямо продолжаю её чувствовать. Не знаю, чувствует ли она меня, но знаю, что точно ей нужен. А вместо того, чтобы вызволять её из лап ведьм, я тут сижу и ауру Солярии в кабинете порчу, оправдывая себя тем, что мне до сих пор больно летать.