– Курьезно… – сказала Дениза. – А впрочем, что же здесь курьезного? Это скорее трагично…

– Смеются только над тем, чего страшатся, – сказал Бертран. – Смерть комична потому, что люди ее боятся.

Фабер, желая во что бы то ни стало удержать внимание слушателей, быстро продолжил разговор о других внезапных и странных смертях.

– Согласитесь, – сказал он, – что воспитанному человеку не пристало умирать в чужом доме. Однако я знаю одного парня, необычайно вежливого, который невольно оказался виновным в такой оплошности. После обеда у Ротшильдов, когда подавали кофе, он поднес руку к сердцу, сказал: «Простите!» – и рухнул.

От похоронных историй Фабер со все возрастающим воодушевлением перешел к историям игорным, любовным. Около часу ночи Бернар, который не любил полуночничать, напомнил, что, пожалуй, пора отправляться ко сну. Фабер, которого приводило в ужас ночное одиночество, на мгновенье встревожился и тут же предложил прочитать свою новую пьесу, а делал он это блестяще, изображая сцены, меняя голоса и смеясь над собственными выдумками. Таким образом ему удалось удержать нас до двух часов. Мужчины позевывали и, обмениваясь утомленными взглядами, в безнадежности качали головами; женщины слушали, завороженные и покорные.

На следующий день я узнал, что Антуан Кенэ вечером уезжает, потому что ему необходимо быть в Париже на ужине, и что супруги Шмит любезно согласились привезти туда Франсуазу в понедельник утром.

Я отвел Денизу в сторонку:

– Откровенно говоря, Дениза, не нравится мне это… Вы же знаете Фабера. Он говорил мне о Франсуазе с таким лихорадочным воодушевлением, какое у него не предвещает ничего хорошего. Если оставить ее на ночь одну, он будет преследовать ее.

– Но мы же все будем здесь.

– Дениза, мы знаем по опыту о его хитростях! Он найдет десяток поводов затащить эту бедняжку в парк, под лунный свет…

– Но есть же Одетта.

– Вы не хуже меня знаете, что Одетта не вмешивается… Вы хотя бы представляете себе супругов Фабер в одной спальне?

– Нет, он этого не выносит… Она расположилась на террасе второго этажа, а он на первом, в голубой комнате.

– Так что же?

– Но, дорогой, что за важность для вас? Вы что, страж Франсуазы?

– В какой-то степени да… Я дружен с ее мужем, он очень славный человек… и даже больше…

– Немного занудлив, немного глуп…

– Я этого не нахожу, разве что вы назвали глупцом мужчину, который имеет слабость обожать свою жену… Странно услышать это от вас, которая любит «благородные души».

– Глупец, – сказала она, – в моем понимании содержит оттенок нежности… Серьезно, что вы хотите, чтобы я сделала? Ведь не я же посоветовала Антуану уехать, а предложить Франсуазе остаться было моим долгом гостеприимства.

– Вы могли предостеречь ее относительно Фабера, ведь она мало знает его… Вы и сейчас еще можете…

– Фабер такой же мой гость, как и вы. Я не вправе ни чернить его, ни как-то пакостить ему. Впрочем, он скорее даже мне симпатичен, несмотря на его недостатки, а может, именно благодаря им. В нем есть нечто чрезмерное, как в моральном смысле, так и в физическом. Он не такой, как все.

– Решительно все женщины, и даже самые умные, становятся жертвой этого самохвальства…

– Я процитирую вашего любимого автора, – сказала Дениза. – «Женщины не становятся бóльшими, чем они есть, жертвами комедий, которые перед ними разыгрывают мужчины».

– Не большими, но такими же… Ладно!.. Если вы не хотите или не можете предупредить Франсуазу, я возьму это на себя.

– Что ж, творите ваше благодеяние, дорогой… Это абсолютно ничего не изменит, но ваша совесть будет чиста… Тихо! Вот и муж!

Антуан Кенэ шел через лужайку к нам. Я внимательно посмотрел на него и подумал: «Да он во сто раз лучше Фабера!» Он снова извинился перед хозяйкой дома: «Ужин военных собратьев… Я еще три месяца назад дал согласие… Я не могу отказаться».

Дениза пошла сделать какие-то распоряжения, а я остался в кресле рядом с Антуаном. Он был расположен к доверительности и очень понравился мне. Я спросил, что заставило его оставить фабрику.

– Долгое время, – ответил он, – я думал, что активная деятельность будет для меня спасением, а потом перестал верить в то, что делал, и у меня опустились руки. Тогда я попытался попробовать себя в писательстве, но от этого я тоже часто устаю… По правде сказать, единственное чувство, которое спасает меня от самого себя, – это любовь… Она доставляет несколько восхитительных мгновений, коротких конечно, но их достаточно для того, чтобы понять цену жизни. Вот почему я выбрал затворническую жизнь с Франсуазой на юге. Кроме нее, мне ничего не надо. Вот только я частенько побаиваюсь, что это наскучит ей… Ах, трудная все-таки штука – жизнь!

– Вы недостаточно уверены в себе, – сказал я. – Другие, чтобы оценить нас, никогда не идут дальше нашей собственной оценки.

– Да, знаю… Но я почти не люблю себя… Это так… Или, скорее, мне, чтобы быть счастливым, нужно держаться за что-то, что намного выше меня… В молодости мне нравилась команда «смирно!»… Во время войны я не чувствовал себя униженным, когда у меня были командиры, которых я уважал… Ни на фабрике в те времена, когда мой дед устанавливал там неоспоримую, непререкаемую власть… Большинство людей в душе испытывают потребность в ней… Духовые оркестры, хоры, игроки в футбол вынужденно объединяются вокруг общей цели… Я же думаю, что любовь женщины может сыграть такую роль… Теперь мне приходится спрашивать себя: может быть, есть только одна любовь – к Богу?.. К несчастью, у меня нет полной уверенности…

Он уехал после завтрака. Мы все проводили его до коляски, он запечатлел на губах Франсуазы долгий поцелуй. Я посмотрел на Фабера. Когда коляска отъехала, он рассмеялся своим торжествующим ржанием.

Я дал себе слово поговорить с Франсуазой. Случай, возможно не без ее помощи, мне благоприятствовал. В Сент-Арну был уголок, где я любил читать в тишине. Довольно удобная деревянная скамейка, выкрашенная, как полагается, зеленой краской, с прекрасным видом на склон, покрытый шильной травой, там любили сидеть гуляющие. Ее затеняли липы. В ветвях слышалось тихое жужжание пчел. Я принес томик Бальзака и перечитывал, в сотый раз наверное, «Тайны княгини де Кадиньян», когда почувствовал, что ко мне кто-то приближается. Я поднял голову и увидел Франсуазу. Она была одна, бодрая и улыбающаяся.

– О! – воскликнула она. – Вы тоже нашли это убежище?

– Я его нашел гораздо раньше вас… Я приезжаю в Сент-Арну уже десять лет… А вы не отдыхаете после обеда, как остальные?

– Нет, я чувствую себя бодрой, ублаготворенной и решила прогуляться… Я могу присесть рядом с вами? Краска скамейки не опасна для моего платья?

– Это было бы прискорбно. Оно так вам к лицу… Голубое шелковое платье в полоску, как у Марии-Антуанетты… В то время она была еще всего лишь женой парижского дофина… Не тревожьтесь. Эту скамейку не перекрашивали несколько лет.

– Да, верно… – сказала она, садясь. – Вы же завсегдатай этого дома… Я понимаю вас, здесь прекрасно… Я нахожу, что Дениза принимает с поразительным тактом… Если вы хотите побыть в одиночестве, она оставляет вас в покое… Если вам хочется поговорить, дом полон интересных людей… Какой забавный этот Фабер! Вчера вечером у меня было такое чувство, будто я слушаю одну из его пьес, сыгранную превосходными актерами…

Поодаль, в долине, медленно прозвонил колокол.

– Да, – сказал я, – Фабер умен и талантлив, но он человек очень опасный.

Она рассмеялась:

– Вы, мужчины, забавляете меня… С сегодняшнего утра вы третий, кто настраивает меня против Фабера.

– И кто же эти двое?

– Бертран и Кристиан, естественно.

– Но не ваш муж.

– Бедный Антуан! Нет, он умеет страдать молча.

– Вы знаете, что я очень расположен к вашему мужу? Сегодня утром я немного побеседовал с ним. У него доброе сердце, его глубина поражает.

– Я знаю, он очень милый.