А Панфия, мать моей Исмины, тоскливо подхватила: "Увы, дитя мое Исмина, - неустанно повторяя, - ты погибла, вырвавшись из моих злосчастных рук, и погубила свою мать. Как быстрая птичка, ты взмахнула крыльями и улетела из моих бедных рук. О, этот страшный отлет, погасивший мой светоч.
Ты - мой брачный покой и медью окованный терем дев, но, увы, дитя мое Исмина, вместе с брачным покоем и девичьим теремом я потеряла тебя, деву.
Ты, Исмина, мой высокий кипарис, который я посадила в глубине своей души, питала росой девства и всячески холила, но налетевший из Еврикомида вихрь с корнем вырвал его. Не вестник это был, а лютый зверь, который похитил вдруг мою Исмину из этих жалостных рук, разъяв объятий круг, унес мое сокровище, срезал колос, снял виноград, оборвал розовый куст.
Зверь тот, венком увенчанный, пришел в Авликомид и лишил мою голову украшения, сорвал с нее венок. Он прикинулся девственником и коварно увлек за собою мою деву, метнул в мое сердце стрелу, и теперь боль пронзает мою внутренность до самых глубин. Праздный еврикомидский трутень погубил мою Исмину, мою сладкую пчелу и наполнил мою душу полынью.
Огромный хищный орел, доченька, унес приносимую за тебя жертву прямо из моих рук и с огня алтаря - то был зловещий знак. Теперь прорицания Зевса сбылись.
Ты - мой полный сладости источник, услаждающий горечь моей старости. Но какой-то землекоп из Еврикомида отводит твою воду в другое русло; душа моя жаждет тебя, и губы ищут тебя как струящего свежие струи источника.190Дитя мое, Исмина, как мне оплакать тебя, как горестно вспомянуть? Как умершую? Но в какой земле ты схоронена? Какая гробница скрывает тебя и весь источник прелестей поглощает? А если смерть сжалилась над твоей юностью, я хочу узнать, какой город принял тебя, мою Исмину, деву благодевную.
Но тот мучитель, тот святотатец, насмеявшийся над вестничеством и постыдно предавший его, осквернил твое девство. О, коварный обман, о, злосчастный мой талан, о, ограда, не оградившая, о, хитрость того зверя, обманом умыкающего, дерзостно похищающего?
О, вещающий источник, о, пророческий лавр и прежде всего Феб-Аполлон, прими эти горькие возлияния, которые приносит тебе злосчастная мать Панфия за свою злосчастную дочь Исмину".
Так обе матери горестно и слезно причитали.
Отцы еще более горестно били себя в грудь и в один голос стенали: "О, дети, - говорили они, - вы погибли, и мы погибли с вами. Эрот войной пошел на вас и осадил наши души. Эрот похитил у вас багряницу девственности, и мы, подобно пурпурнице, лишились своего покрова. Эрот оборвал ваш розовый куст и спалил наши души, словно терновник.191Любовным огнем Эрот сжег жар вашей юности, в пламени сгубил наши старческие сердца и обратил нас в уголья. Эрот, сын Зевса, идет войной на отца в самый праздник Зевса, в самый священный день, в пору Диасий. Он берет в плен вестника, отнимает у него целомудрие, осаждает весь девичий терем, беспощадно грабит наши души. Ветвями этого лавра, Аполлон, ветвями твоего дерева192мы увенчали головы своих детей, но Эрот сорвал венки и прахом увенчал головы отцов.
О, Аполлон, владыка Аполлон, пощади эти седины и помоги отцу осилить отцеубийцу сына. Прими возлияния, которые родители приносят тебе за своих детей, жалко гибнущих в пору самой весны, в пору самой молодости, в пору, когда луг еще в цветах".
Так вопияли наши матери и отцы, а окружающие их скорбели душой, плакали и горестно причитали.
Тут я, подойдя к Исмине, за руку притянул ее к себе и спросил: "Видишь, Исмина?".
Она говорит: "Обнимем наших матерей?".
Я: "Потерпи, - ответил, - подождем оракула".
Тут вода источника начинает клокотать, треножник звенит, пророческий лавр раскачивается, словно его колеблет ветер. Жрецов охватывает вдохновение, Феб прорицает, предсказывает, вещает и предрекает будущее. Оракул сулит, что мы будем возвращены своим родителям, и требует соединить нас браком. Эти слова заставляют всю толпу трепетать от благоговения, обе матери плачут от радости, отцы пляшут перед алтарем, а мы, взявшись за руки, припадаем к подножью кумира Феба. Подбегают наши матери, привлекают нас к себе, сплетаются с нами, обнимаются, целуют, плачут, крепко держат. Отцы влекут нас в противоположную сторону, и наши сердца разрываются между ними. Они славословия начинают, благодарствия возглашают, спасение прославляют. Толпа ликует, славит Аполлона и увенчивает нас лавром.
Но вестник, мой прежний хозяин, и Сострат, отец Родопы, набрасываются на нас, срывают наши венки, выкрикивают дерзкие и святотатственные слова. Они оскорбляют жреца и объявляют, что освободили нас из рук разбойников, и по закону войны мы их рабы.
Жрец снова увенчивает нас и говорит им: "Хорош же у вас закон, если вы с эллинами как с рабами обращаетесь, а еще лучше ваше благочестие, если вы вестников порабощаете. Аполлон пророчествует и назначает свободную долю свободным, кому эллинский закон и самое природа еще раньше даровали свободу. Вы же, порабощая свободных, пророчество попираете, закон презираете".
"Мы, - говорят они, - не презираем законов: этих людей записали в рабы копье и закон войны", и влекут нас, а мы не даем оторвать нас от подножия Феба.
Снова наши матери подняли плач, а отцы молили о помощи криками и слезами.
Сам жрец вмешивается в нашу схватку, но ничего не добившись, совлекает с головы венок, снимает хитон, сбрасывает сандалии и, взойдя на подмостки, громким голосом говорит толпе: "Зачем в столь великом множестве вы напрасно стекаетесь к алтарю Дафния? Зачем молите стреловержца193о пророчестве? Ваши почтенные законодатели дадут вам прорицание. Довольно, Феб-Аполлон, прорицать, довольно предрекать, довольно венком венчать!".
Толпа, потрясенная этими словами, смело бросается на наших обидчиков. А они, подобно нам, обнимают ноги кумира, словно им грозит смерть, молят жреца, взывают к Аполлону, "Прости, - говоря, - Аполлон, наш умысел и наши слова".
Они объявляют нас свободными, стремясь освободить собственные свои души. Нас снова увенчивают, провозглашают свободными и возвращают родителям. А те, полные ликования и радости, приносят жертву как за избавление от смерти, поют приветственные песни и возглашают победные. Мы вместе с ними пляшем и затягиваем пеан,194прославляя счастливое обретение свободы.
Наступает время трапезы; нас зовет к себе жрец и богато угощает. Исмина в смущении не поднимает глаз с земли и не дотрагивается до кушаний даже...,195а у меня, словно у какого-нибудь победителя на олимпийских играх, от радости и счастья глаза и руки были обращены на трапезу, но хотя уста и горло я предал яствам, мысли мои всецело были заняты предстоящим браком.
После обильных, разнообразных и богатых кушаний жрец поднялся из-за стола, препоясал хитон и, обнажив руки, подал нам вино. "Этот кубок, говорит он, - в честь Аполлона-Спасителя". И вот пьют наши отцы, а вслед за ними матери. "Благодарим тебя, - говорят, - Аполлон, за доброе попечение о наших детях".
После них жрец протягивает кубок нам, "Один общий, - говоря, - кубок дает вам Аполлон, чье вещание велит сопрячь вас браком, кто дарует вам свободу и соединяет ваши жизни".
С этими словами он возлег и "Жених, - опять говорит, - Исминий (ведь пророчество Аполлона даровало тебе это имя), я надеюсь, ты не откажешь и расскажешь все, что с вами было с самого начала до самого конца".196Я ответил; "Ты зажигаешь полные чаши пламени и ворошишь муравейник трагических превратностей!".
На это он: "Не умолчи, - говорит, - заклинаю тебя Аполлоном, ни о чем, заклинаю самой свободой и брачным покоем, который блистательно уготовил тебе Аполлон".
Я говорю: "Прости, господин,197ведь душа моя всецело смущена стыдливостью, а ум всецело смятен. Я сохраню свой рассказ для завтрашнего дня".
Мои слова убеждают жреца, пиршество кончается, и мы идем к себе. Ведь для Фемистия, моего отца, для матери Диантии и для меня жрец отвел один покой и приготовил там три великолепные постели; мы легли и заснули. Сосфену же, Панфии и их дочери Исмине - другой покой. Так мы, разлученные друг с другом, провели ночь.
