В деревне днём пусто, гулко, лениво. Даже собаки не лают, спят. Оставались старики да бабы с малыми детьми. Летом все в поле, в работе.

– Здоровья Вам, матушка! Не оставляете нас, – сказала крестьянка, стоя у деревянной лавки, где лежал мальчик. – Поправится наш Ванёк али нет?

В избе пахло свежим хлебом и сырыми пелёнками. В люльке сопел младенец, по деревянному скоблённому до бела полу ползал ещё один карапуз. Калиса наклонилась, погладила малыша, перекрестила.

– На всё воля Божья, – ответила она, распрямляясь. – Молитесь за него и не давайте ходить. Нельзя рану тревожить пока.

– Ох ты, святые угодники! Отец уже ругается. В поле работы много, кажные руки в помощь. Надо же такое приключилось в самый сенокос.

– Молитесь, – повторила Калиса, собираясь уходить.

– И старец так говорит. А нога-то не заживает, – подал голос с лавки Ванька, мотнув упрямо кудрями, надоело лежать.

– Что за старец? – остановилась в дверях настоятельница.

Мальчик и его мать посмотрели с недоумением. Вся округа бурлила, к старцу-отшельнику на поклон ходила. Святой человек объявился, а матушка не знала.

– Старец Козьма. В медвежьей пещере живёт, – ответила крестьянка.

– У чёрной горы, – добавил Ванька. – Вчерась заходил в деревню. Маманя попросила, и он меня благословил.

Глаза мальчишки засияли, словно не старец, а сам Иисус его осенил крестом.

– А что, Евдокия, ты мне главной новости не сказываешь? – строго спросила Калиса, вернувшись в монастырь.

– Какой? – испугалась монахиня, аж в горле пересохло. Все новости она узнавала первой. Неужели мимо неё прошли слухи?

– В деревне говорят, что старец объявился.

– Козьма? – разочарованно спросила Евдокия.

– Он самый.

– Так он уже год как объявился. Сначала в пещере сидел, недавно в народ выходить начал. Не слыхала разве?

– Не слыхала, сестра.

– Чудеса творит. Крестьяне, купцы и всякий сброд души в нём не чают.

– Самозванец или как? – спросила настоятельница.

– Не буду врать, матушка, не ведаю. Хошь узнаю? – встрепенулась Евдокия. Новые задания оживляли её размеренную тихую жизнь.

– Да, хочу. И, если не прохвост, каких нынче много развелось, ну, сама поймёшь, шарлатанов издалёка видно, веди-ка ты его, сестра, к нам в монастырь.

Прошло три дня. Калиса занималась срочными делами. Лето на Урале быстро пролетало, зевнуть не успеешь, октябрь на дворе. Построек много, за всеми следить надобно, где крыша прохудилась, где забор покосился. А ещё земли да угодья объехать, на письма архиерея, жертвователей, попечителей ответить, никого не обидеть, не пропустить. Настоятельница и думать забыла о своей просьбе, когда в келью заскочила запыхавшаяся Евдокия.

– Матушка, не идёт Козьма в монастырь! – выпалила монахиня и плюхнулась на стул.

– И ты будь здрава, сестра, – сказала Калиса насмешливо, сидя перед маленьким зеркалом. Зачесывать непослушные локоны всё также трудно, хоть и волосы уже поседели.

– Ой, прости, ради Бога. Доброе утро.

– По порядку сказывай.

– Козьма, говорю, не хочет идти к нам. Звала я его. Ни в какую, – мотнула головой Евдокия, чуть окуляры не слетели с носа.

– Какой ещё Козьма?

– Старец! Ты что, забыла?

– А-а, старец, – повернулась к подруге Калиса, в глазах-льдинках промелькнула догадка. Вспомнила. – И почему не хочет идти?

– "С Богом я и из пещеры поговорю", так молвил.

– С Богом-то он, вестимо, поговорит. А со мною не сможет из пещеры. Не докричится.

– Не хочет, – развела руками монахиня.

– Не беда. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе.

– Что за Махомет? – сморщила веснушчатый нос Евдокия.

– Магомет – это я.

– Ты же Калиса, а не Махомет, – растерянно сказала монахиня. С ума сойдёшь с такой матушкой.

– Я сама пойду к старцу. Сама. Посмотреть надобно, святой человек или прохиндей.

Чёрная гора, видимая со стен монастыря, вблизи оказалась покрытой тёмно-зелёными, изумрудными лесами. Калиса вышла из возка, размяла затекшие ноги, огляделась. Набрала тягучий хвойный воздух полной грудью. У входа в пещеру сидела пара нищих. Стояли плошки с едой – подношения. Возница дышал в спину, сестра Евдокия наказала ему не отходить от матушки ни на шаг, мало ли кого в лесу да в горах встретишь, худые людишки рыщут, добычу ищут. Калиса знаком приказала ему остаться, подала нищим и зашла в пещеру.

Матушка поёжилась. Несмотря на знойный день, внутри было сыро и прохладно, сочилась влага из пористой нутрянки горы. Несколько свечей скудно освещали пещеру. Накинутая рванина на плоский камень исполняла роль лежанки. Старец сидел на камне, прикрыв глаза. Калисе стало неудобно прерывать молитву. Или сон? Она бестолково мялась на месте. Незваный гость хуже татарина.

– Проходи, коли пришла, – сказал старец, не открывая глаза.

Не так уж он был и стар. Они, наверно, погодки, ну или она чуть моложе. Длинные седые волосы спадали на холстяную рубаху, белая борода лежала на широкой груди. Пожалуй, красив. Правильные черты благородного лица, умные морщины. Не крестьянских кровей. Нет. И это странно. Благородные в отшельники редко набивались.

– Здравствуй, добрый человек, – сказала матушка, прошла внутрь, села на камень поодаль. – Сказывают, ты чудеса творишь.

– Бог творит чудеса.

Калиса разглядела в тёмном углу пещеры личные вещи старца. Гребень из слоновой кости, икона, книга в кожаном переплете с чудным вензелем. Настоятельница прищурилась, какая там буква на книге не разобрать.

– А ты его посланник? – проверила догадку Калиса, предвкушая "раскусить" очередного мошенника. – Господь к тебе явился и волю свою передал для людей. Так?

– Бога не видел, врать не стану, а голос его каждый день слышу. Разве с тобой, матушка, Бог не разговаривает? – светло-серые глаза старца уставились на Калису с удивлением.

А Козьма-то не прост. И её он сразу признал, и вопросы с подковырками. И сила. Какая же от него исходила сила. Взгляд добрый, но этой добротой сосну в лесу завалить сумеет, если захочет. Не видела раньше такого Калиса, не чувствовала.

– Что же ты в пещере, как зверь лесной, живёшь? Любой крестьянин тебя в избу пустит, только попросись.

– Я молюсь.

– Ты к нам приходи. Вместе помолимся.

Не прошло и недели, пришёл старец в монастырь. Сам пришёл.

– Хорошо тут у вас. Свободно дышится, – сказал Козьма, расположившись на лавке в трапезной.

– Дыши на здоровье. Воздух озёрный он – чистый, – сказала Евдокия, сидя рядом со старцем.

Простая монастырская еда пришлась ему по вкусу. Много не ел, плошку с пареными овощами опустошил, губы промокнул холщовой салфеткой, нежные длинные пальцы, не утруждённые работой, вытер, поблагодарил и откинулся от стола.

– Да я не про воздух говорю. Свобода праведная в монастыре вашем живёт.

– Ну, а где ей ещё жить-то?! – не сдавалась монахиня.

– Ты, сестра, помолчи немного. Дай человеку слово вставить в твой нескончаемый поток, – прервала словоохотливую подругу Калиса.

Пареные овощи она не любила. Сейчас бы слопать немецких колбасок, как готовила на праздники мутер, но мясо есть нельзя – пост. Матушка поковырялась в кушанье и отодвинула плошку подальше.

– В дорогих палатах свобода не живёт, – сказал Козьма, загибая палец. – В купеческих домах подавно не живёт. Иногда в простых мужицких избах обитает. В монастырях и церквях не всегда свободно дышится. Вот, к примеру, звал меня сосед ваш, в мужской монастырь, я не пошёл. Нет. Трудно там, чёрно всё, отказался. А у вас хорошо.

– Тебе виднее, странник, – ответила настоятельница с улыбкой. Глаза-льдинки просветлели.

– Приют для сирот, школа для детишек. Такого и в Петербурге не встретишь, не то чтобы в Уральских горах.

– А ты и в Петербурхе бывал?! – не удержалась Евдокия, округлила глаза в окулярах.