– Мамочка, а кто там живет? – указывает на старый дом, утопающий в кустах смородины.

– Не показывай пальцем.

– Почему не показывать?

– Это невоспитанно.

На дом теперь нацелен долговязый одуванчик, сорванный пять минут назад («Мам, смотри, выше пояса!») Цветочная шапка бодро желтеет на еще упругом стебельке.

– А так воспитанно? И кто там живет? Колдунья?

– Почему сразу колдунья?

Хотя здание действительно мрачновато, да и угольно-черный кот у калитки смотрит слишком уж осмысленно.

– Может, это дом пожилой уважаемой женщины. В прошлом, скажем, знаменитой актрисы.

Сидит себе за столом, скромно накрытым к чаю, в окружении блеклых фото. Над головой пятирожковая люстра с розочками. Маятник напольных часов гулко отсчитывает секунды. А перед глазами, поверх старинного комода и полосатой софы – шумная премьера, овации, поклонник-подполковник и юные лица на свежих афишах…

И за окном – заливистый детский смех. Девочка в ярких резиновых сапожках, размахивая гигантским одуванчиком, звонко возражает:

– Нет, мамочка, не может быть, актрисы в таких домах не живут!

– В каких же домах живут актрисы?

– Актрисы? – удивленный взгляд с выражением «это знает каждый». – В особняках, конечно!

– А это чем тебе не особняк?

– Какой же это особняк. Это так, домик! – пренебрежительно машет ручкой. – Ой, киса! Кис-кис-кис…

Кот как будто закатывает глаза, брезгливо изгибает хвост и удаляется в сад через приоткрытую калитку.

– Более символичного действа, пожалуй, придумать невозможно, – тараторит журналистка, проникновенно глядя в камеру, и ветер ставит ей рожки, поднимает короткие пряди на темени. – Прямо сейчас за моей спиной проходит мероприятие, посвященное прощанию с неродившимися детьми. Это уникальный в своем роде проект, созданный Анной Костомаровой, простой домохозяйкой из подмосковного Серпухова. Участники, а точнее, участницы события – несостоявшиеся мамы, потерявшие своих малышей до или сразу после родов.

Камера медленно движется вдоль столов, у которых копошится несколько женщин. Запыхавшийся голос за кадром поясняет:

– Мы видим, как участницы при помощи маркеров разрисовывают воздушные шары. Зрелище могло бы показаться праздничным, если бы не печальная тематика мероприятия. На шариках женщины изображают своих нерожденных детей: кто-то рисует плод в утробе, кто-то новорожденного младенца или даже ребенка постарше – таким, каким мама представляла своего малыша, вынашивая его. На некоторых шарах есть подписи – это имена, давно придуманные, но так никогда не данные своим детям безутешными родителями.

Голос журналистки театрально срывается, замолкает на миллисекунду, во время которой зрителя должно захлестнуть сочувствие к нереализованным матерям.

– Сейчас мы побеседуем с организатором акции Анной Костомаровой.

Взлохмаченная журналистка тычет микрофон в лицо растерянной женщине.

– Анна, расскажите, что здесь происходит.

– Здесь собрались мамы, дети которых умерли во время беременности или сразу после родов. – Она говорит с паузами и запинками, шмыгая красным от ветра носом. Но постепенно голос набирает силу, а речь скорость, как бывает у стеснительных людей, рассказывающих о своем увлечении, о правильном и хорошем по их мнению деле.

– Проблема таких женщин… – она сбивается и начинает заново: – Дело в том, что когда мама теряет ребенка – это трагедия, понятная всем. Пережить своих детей всегда было проклятием, такого даже врагам не желают. Скорбя о сыне или дочери, можно рассчитывать на поддержку окружающих, на понимание и сочувствие. Но ситуация поворачивается несколько по-другому, когда речь идет о потере еще нерожденного ребенка. Такой маме общество, в том числе и близкое окружение, дает гораздо меньше времени пережить свою потерю. Каждый день умирают сотни эмбрионов: женщины решаются на аборты, и это не воспринимается как настоящая смерть, что бы ни говорили борцы против искусственного прерывания беременности. Из-за этого и смерть пусть даже желанного, долгожданного, но еще не рожденного ребенка не кажется людям, как бы это сказать… настоящей. А ведь во время беременности связь с ребенком ощущается чуть ли не сильнее, чем после его рождения. Женщина носит в себе несколько недель или месяцев не просто «плод» – она вынашивает свое будущее, человечка, живет этим чудом. Сколько страхов, надежд, радости она переживает за это время. И представьте: носить и ждать ребенка, скажем, полгода, да или все девять месяцев, и вдруг потерять его, так и не увидев! Поверьте, по ощущениям женщины это такая же полноценная трагедия, как и смерть годовалого, пятилетнего, пятнадцатилетнего ребенка. Но нерожденного малыша даже похоронить нельзя! Чаще всего с ним невозможно попрощаться, посмотреть на него в последний раз. Словом, нельзя сделать ничего из того, что делают люди, провожая близких в последний путь.

Анна оглядывается на своих подопечных и продолжает:

– Нет могилы, нет фотографий, вообще нет вещественных доказательств того, что этот малыш существовал! Вы представьте себе всю ту боль и одиночество, с которыми остается женщина, потерявшая ребенка до его рождения. Отец малыша, как и все остальные, тоже не может в полной мере поддержать ее и разделить горе: он не видел своего сына или дочь, он с ним не знаком. Этого ребенка не было во всем мире, и потому мир не может оплакивать его. Для эмбриона мама была миром, и мама остается с этой ужасной пустотой наедине. Многие продолжают носить, как бы донашивать, вынашивать в себе эту пустоту годами. Общество таким женщинам отводит неделю на поплакать, и более долгое горе воспринимается как слабость, жалость к себе или даже симулянство. Вы не обращали внимание, что сейчас даже скорбь четко регламентирована? Есть сроки, в которые нужно уложиться со своими переживаниями, и если выходишь за рамки (или, наоборот, не дотягиваешь, справляешься с горем раньше) – с тобой что-то не так. Когда у вас умирает бабушка, можно скорбеть несколько дней, а когда муж в расцвете сил – на траур вам отпустят несколько месяцев. У нас считается ненормальным горевать по коту больше 2-4 дней, даже если этот кот был самым любимым существом в течение, скажем, десяти или пятнадцати лет.

Репортер задумчиво кивает, собирается что-то спросить, но Костомарова говорит, не останавливаясь:

– Вдумайтесь: штампы и нормы, правящие нашим миром, захватили даже такую сугубо интимную область жизни, как скорбь по умершим! И грусти по нерожденным детям в этой шкале отводится не самый большой срок. Но разве можно скорбеть по расписанию? Женщины живут с этой болью, зачастую скрывая ее от окружения и даже от себя. Как отпустить эту боль?

Анна бросает тревожный взгляд на часы и спешит закончить мысль:

– Однажды я поняла, что розовый шар с изображением эмбриона в утробе матери – это идеальный образ нерожденного малыша. Согласитесь: круглый, как живот беременной, полупрозрачный, как призрак. И главное, его можно отпустить – знаете это выражение, отпусти свое горе, отпусти плохую ситуацию? – так вот этот шарик можно отпустить. И что с ним будет? Правильно, он улетит к небесам! Туда, где, как многие верят, и обитает теперь душа ребенка! Этот символический поступок, надеюсь, хоть немного поможет унять горечь, позволит поставить некую точку, попрощаться с малышом и своим несостоявшимся материнством. Наконец мать увидит образ своего ребенка, наконец увидит, что с ним случилось: вот он был рядом, а теперь улетает на небо. Пусть это и простой воздушный шарик, поднимающийся к облакам.

– А сейчас, – вступает репортер, – участницы закончили создание, скажем так, образов своих детей и готовы выпустить шары в небо.

Женщины откладывают фломастеры и замирают с разрисованными шариками в руках. Здесь, на траве в городском парке, под хмурым небом, вокруг составленных в ряд обшарпанных столов их неподвижные фигуры напоминают скульптуры на кладбище. Только ветер вносит динамику в эту застывшую картину: треплет полы плащей, длинные юбки и челки. Видно, как некоторые женщины что-то шепчут своим шарикам, другие просто прижимают их к груди или животу. Несколько участниц тихо плачут.