По возвращении домой тоска Гумбольдта сменилась неутомимой энергией. Его сжигало «постоянное нетерпение», как будто за ним гнались «10 000 свиней»{85}. Он хватался то за одно, то за другое, перепрыгивая с одного предмета на другой. Он больше не чувствовал неуверенности в собственных умственных способностях или отставания от старшего брата. Теперь он доказывал самому себе, друзьям, родным, насколько он умен. Форстер был убежден, что «ум Гумбольдта чрезвычайно перегружен», это мнение разделяли и другие{86}. Даже невеста Вильгельма фон Гумбольдта, Каролина фон Дахрёден, была встревожена, хотя познакомилась с Александром совсем недавно. Симпатизируя ему, она боялась, что он «сломается»{87}. Многие знавшие его часто обращали внимание на его неугомонную активность и ускоренную речь, со «скоростью скаковой лошади»{88}.

В конце лета 1790 г. Гумбольдт приступил к изучению финансов и экономики в Академии торговли в Гамбурге. Всевозможные цифры и счетные книги он ненавидел{89}. В свободное время он погружался в научные трактаты и отчеты путешественников, изучал датский и шведский языки – лишь бы отвлечься от учебных предметов{90}. Он пользовался любой возможностью выйти на берег Эльбы в Гамбурге и провожать там глазами большие торговые суда с грузами табака, риса и индиго из Соединенных Штатов. «Зрелище кораблей в гавани», признавался он друзьям, помогало ему держаться, символизируя его надежды и мечты{91}. Он не мог дождаться, когда станет наконец «хозяином собственной судьбы»{92}.

Ко времени окончания учебы в Гамбурге Гумбольдту исполнился 21 год. Снова уступая воле матери, он записался в июне 1791 г. в престижную Горную академию во Фрайберге, городке близ Дрездена{93}. Это был компромисс: там он готовился к карьере в прусском Министерстве недр, чтобы успокоить мать, и одновременно получал возможность заниматься интересовавшими его науками и геологией. Академия была передовым заведением этого рода, там преподавали последние геологические теории в разрезе их практического применения в горнодобывающей отрасли. Кроме того, там образовалось собственное научное сообщество, привлекавшее лучших студентов и профессоров со всей Европы.

За восемь месяцев Гумбольдт освоил учебную программу, рассчитанную на три года{94}. Просыпаясь каждое утро до рассвета, он ехал на одну из шахт в окрестностях Фрайберга, где по пять часов проводил в забоях, изучая конструкцию шахт, методы работы, горные породы. Вот где пришлись кстати его жилистость и гибкость: он легко перемещался по узким проходам, под низкими сводами, где высверливал и выколачивал образцы, чтобы забрать их с собой{95}. Работа так его увлекала, что он часто не обращал внимания на холод и сырость. К полудню он выбирался на свет, отряхивал пыль и торопился в академию, на семинары и лекции по минералогии и геологии. Вечерами, часто до глубокой ночи, Гумбольдт сидел за рабочим столом, склоняясь при свете свечей над книгами: читал, занимался. В свободное время он изучал влияние света (или его отсутствия) на растения, собирал гербарий, в котором насчитывались уже тысячи образцов, измерял их, описывал, классифицировал. Он был подлинным человеком Просвещения.

Через считаные недели после переезда во Фрайберг ему пришлось скакать в Эрфурт, что в 100 милях западнее, на свадьбу своего брата и Каролины{96}. Но и тут, как не раз уже бывало, Гумбольдт сумел соединить приятное – семейное торжество с полезным – работой. Он не просто поздравлял молодых в Эрфурте, но и предпринял 600-мильную геологическую экспедицию по Тюрингии. Новоиспеченный деверь веселил Каролину своей непоседливостью, но к этому добавлялась и тревога. Она одобряла его энергичность, но порой над ним подшучивала, как может подшучивать сестра над младшим братом. К причудам Александра надо относиться снисходительно, говорила она Вильгельму, но ее беспокоило его душевное состояние, его одиночество{97}.

Во Фрайберге единственным другом Гумбольдта был соученик, у родителей которого он снимал комнату. Юноши были неразлучны днем и ночью, не могли наговориться, вместе учились{98}. «Я никогда никого так не любил»{99}, – признавался Гумбольдт, но при этом корил себя за такую сильную привязанность{100}, ибо знал, что, отучившись, будет вынужден покинуть Фрайберг и тогда почувствует себя вдвойне одиноким.

Впрочем, напряженный труд в академии принес плоды, когда Гумбольдта, завершившего учебу, назначили инспектором шахт, начальником над солидными людьми, – это в двадцать два-то года! Он был смущен таким резким взлетом, но тщеславие не позволяло ему умерить самовосхваление в длинных письмах друзьям и родным{101}. А главное, это назначение давало возможность много разъезжать, преодолевая тысячи миль ради изучения пород, забоев и залежей – от бранденбургских углей и силезских руд до золотых жил в горах Фихтель и залежей соли в Польше.

В этих поездках у Гумбольдта было много встреч, но он редко раскрывал встречным душу{102}. Он был более-менее доволен жизнью, о чем писал друзьям, но далеко не счастлив. Поздним вечером, после дня в шахтах или тряски в повозке по дурной дороге, он вспоминал тех немногих, с которыми его связывали дружеские отношения{103}. Он ощущал себя «обреченным, постоянно одиноким»{104}. Утолив голод в убогой таверне или на постоялом дворе в пути, он порой чувствовал такую усталость, что не мог ни писать, ни говорить{105}. Но чувство одиночества бывало вечерами настолько сильным, что усталость уступала тяге к общению. Тогда он хватал перо и сочинял пространные письма, в которых находилось место всему: и подробным описаниям его работы и научных наблюдений, и эмоциональным всплескам, признаниям в дружеском расположении и в любви.

Он писал другу во Фрайберг, что отдал бы два года жизни за память о проведенном вместе времени{106}, и признавался, что провел в его обществе «сладчайшие часы своей жизни»{107}. Некоторые из этих писем, написанные в глухие ночные часы, пропитаны глубоким чувством и отмечены острым одиночеством. Страница за страницей Гумбольдт изливает в них душу, а потом просит прощения за такие «глупые письма»{108}. Назавтра он погружался в работу, и тогда все забывалось, и проходили порой недели, а то и месяцы, прежде чем он снова садился за письма. Даже те немногие, кто хорошо знал Гумбольдта, не могли разобраться, что он за человек.

Тем временем его карьера шла в гору, и круг его интересов становился все шире. Гумбольдт теперь также приглядывался к условиям труда шахтеров, которые каждое утро медленно спускались в недра земли. Для того чтобы повысить их безопасность, он изобрел дыхательную маску, а также фонарь, способный светить даже в самой глубокой шахте, бедной кислородом{109}. Пораженный невежеством рудокопов, Гумбольдт стал писать для них руководства, основал горную школу{110}. Догадавшись, что исторические документы могут оказаться полезными при разработке заброшенных или обедневших забоев, так как в них часто упоминались богатые рудные жилы и давно забытые находки, он посвящал недели расшифровке рукописей XVI в. о горных выработках{111}. Он работал и разъезжал с такой маниакальной скоростью, что некоторые коллеги считали, что у него должно быть «8 ног и 4 руки»{112}.