Фенрира не раз пытались обуздать. Сажали в яму и под замок, избивали до полусмерти, сковывали цепями, однажды даже вышвырнули в Нибльхейм, к инеистым великанам. Изворотливый и сметливый, подобно своему отцу, Фенрир неизменно находил способ обмануть стражу и вырваться из плена, чтобы вернуться к излюбленной жизни бродяги и убийцы.

В конце концов Один призвал смутьяна в тронный зал и потолковал с ним. Без угроз, размахивания копьем и обещаний заживо содрать с Фенрира шкуру и сделать из нее коврик в спальню. Продлился разговор долго и шел он без свидетелей, хотя сыскалось немало желающих подслушать, о чем беседуют Всеотец и Кровавый Волк. У Одина достало мудрости проявить уважение к сводному племяннику, Фенрир дал публичную клятву-гюйс, что более не станет тревожить миры опустошительными набегами, но найдет себе место в Асгарде.

Помыкавшись туда-сюда, Фенрир возвел трактир «Рагнарёк» и гостеприимно распахнул двери для всех желающих.

Собравшись с духом, Бальдр переступил высокий порог с вязью охранных рун.

Его ослепило и оглушило. По ноздрям резануло вонью горящего жира и острых приправ, глаза невольно заслезились от едкого дыма. На десяток ударов сердца Бальдр просто застыл на пороге, не в силах сделать шаг вперед или назад, свыкаясь с местными обычаями. Гости орали, перекликались от стола к столу, распевали, молотя кружками по столам. На свободном пятачке между лавками тяжеловесно отплясывала женщина-тролль, тряся над приплюснутой головой рокочущим бубном. Плясунье хлопали, подбадривающе орали и швыряли монеты под ноги. Компания двергов азартно резалась в зернь, разражаясь устрашающими кличами и размахивая сверкающими топориками всякий раз, как только кости замирали в неподвижности.

У самой двери расположилась троица инеистых великанов. Пребывавших из уважения к хозяину не в боевом облике — то есть без рогов, шипастых хвостов и когтей сабельной остроты. Угол позади их стола занимала неопрятная груда походных мешков, длинных составных луков, скаток дорожных шатров и связанных воедино плетеных лыж. Похоже, ётуны держали путь издалека и решили остановиться на привал в асгардском трактире. На столе перед ними толпились большие металлические кувшины с широким основанием и узким горлышком, окутанные голубым мерцанием и с выступившим на выпуклых блестящих боках морозным инеем. Из кувшинов ётуны наливали в глиняные кружки вязкую жидкость ярко-синего цвета. Даже на вид она была холоднее льда, но великаны прихлебывали свой диковинный напиток с явственным удовольствием. Изумленный Бальдр загляделся на исконных врагов Асгарда, мирно попивающих в харчевне, и споткнулся о чье-то копье.

— Глаза разуй, — с присвистывающим акцентом посоветовал ётун слева, обладатель ожерелья из просверленных монет и звериных косточек. — Да смотри, куда прешь.

— Простите, — братец Тор немедля затеял бы шумную свару. Бальдр решил, что не стоит без нужды цапаться с ледяными обитателями Нижнего мира.

— Простим, коли выпьешь с нами, ас, — проворчал другой, постарше летами. Этот носил белый меховой килт, а на толстой шее у него красовалась массивная гривна тусклого серебра.

— Конечно, почтенный, — Бальдр ухватил протянутую кружку. Надеясь, что асгардская крепость желудка и врожденная устойчивость к ядам не подведут, и он не скончается в страшных муках прямо тут, на усыпанном свежим тростником полу. — Ваше здоровье.

Первый же глоток синей гадости застрял в горле комком ржавых гвоздей. Ётуны следили за ним — синекожие лица в татуированных узорах обманчиво бесстрастны, глаза прищурены, зрачки полыхают багрянцем. Сделав над собой усилие, Бальдр проглотил вязкую холодную мерзость и приготовился отхлебнуть еще.

— Грейп, урод, отстань от парня, — рявкнул ковылявший мимо тролль. — Он помрет, а нам отвечать.

Великаны гулко заухали, прищелкивая пальцами. Видимо, странные звуки обозначали смех.

Вихляясь из стороны в сторону и путаясь в собственных ногах, Бальдр добрел до огромной стойки и мертвой хваткой впился в опоясывающий ее медный поручень. Глаза норовили съехаться к переносице, краски мира то становились невыносимо четкими и яркими, то блекли и отдалялись, и сквозь них стрелами пролетали пронзительно-алые слова. За стойкой, меж полок с разноцветными бутылями и бочонками, висело огромное колесо с металлическими спицами. Сосредоточившись на их ярком блеске, Бальдр постепенно пришел в себя. Постучал кулаком по стойке, намереваясь взять чего-нибудь покрепче. Он впервые в жизни поссорился с женой и ушел из дома, значит, имеет полное право напиться вдрызг. Вдруг да полегчает?

Трактирщик за стойкой развлекал публику, жонглируя бутылью, горящей свечой и тяжелым кубком. Вещи так и порхали в воздухе, словно утратив вес — кубок, свеча, бутылка, кубок, свеча, бутылка. На очередном круге улетевшая свеча воткнулась точнехонько в подсвечник, а кубок встал перед Бальдром. Ударом ладони кабатчик вышиб из бутыли пробку и до краев наполнил кубок чем-то зеленоватым и пенистым.

— Я ничего не заказывал, — робко заикнулся Бальдр, уже наученный горьким знакомством с неизвестными напитками.

— За счет заведения, — кабатчик, широкоплечий чернявый парень в расшитом бисером кожаном жилете на голое тело, дружелюбно ухмыльнулся. — Тебе, как я погляжу, надо горе залить.

— Почему ты решил, что у меня горе? — Бальдр подозрительно принюхался к зеленой шипучей гадости. Пахло яблоками и ольховым дымком.

— Сюда приходят либо в радости, либо в горе, либо ради славной компании, — растолковал чернявый. — Компании ты не ищешь, иначе подсел бы к кому за стол, радостью не лучишься. Остается горе. Счас проверим, прав ли я. Хунгла! Хунгла, поди-ка сюда!

Служанка, альва Младшей крови, грохнула на стойку тяжеленный поднос с кружками.

— Чего?

— Глянь на него и быстро отвечай, с чем он сюда явился, — предложил трактирщик, тыча пальцем в Бальдра.

— Горе у него, — не замедлила с ответом Хунгла. Прищурилась, всмотрелась. — Даже скажу, какое. Жена ворчит, милая молчит, — она вызывающе подбоченилась. — Эй, я лучше нее, кто бы она не была. Хочешь проверить?

— Хунгла, эль выдохнется, — напомнил кабатчик. Альва ожгла его возмущенным взглядом, забрала поднос и удалилась, вертя аппетитным задом. Бальдр залпом осушил кубок, и на месте пустого перед ним как по волшебству возник полный. На этот раз — с привычной медовухой, плеснувшей через край. — Парень, ты на хунглины посулы не ведись. Она так, шуткует. Ну что, удостоверился? Я как вижу гостя, враз чую, что у него за душой.

— Пусть так, — не стал отрицать Бальдр. Медовуха сладко пощипывала язык, омывая душу светлой печалью. — Ты прозорлив, хозяин, и прав. Плесни-ка мне вон того зелья из своих запасов, — он ткнул пальцем в первую попавшуюся на глаза бутыль. Трактирщик удивленно приподнял бровь, откупорил бутылку и налил гостю вина цвета поздних ягод шиповника. Вино показалось Бальдру кислым, но, войдя во вкус, он задался твердым намерением перепробовать содержимое всех бутылок из хозяйских запасов. Парень за стойкой только посмеивался, споро наполняя кубок за кубком.

— Кажется, я тебя где-то видел, — заявил чернявый спустя десять или двадцать опустевших чаш. — Но не здесь, зуб даю. Ты в «Рагнарёк» ни разу не наведывался. Где ж ты мог мне на глаза попасться?

— Я Б-Бальдр, — содержимое очередной бутыли отдавало тиной и древесными стружками. Не исключено, что Бальдр только что отведал настоя рыбьей чешуи на березовых почках и сделался несколько косноязычен: — Бальдр Одинссон, сын Одина Всеотца. Оч-чень приятно. Тащи следующую.

— Бальдр? — кабатчик вопросительно прищурился. — Точно. Позапрошлой луной на состязаниях лучников, вот где я тебя приметил! Слышь, но коли ты Бальдр, какое у тебя может быть горе? Ты ж это, воплощённая радость мира, красота и эта, как ее, гармония!

— Вот я и говорю, какое у меня может быть горе, — пробормотал Бальдр. — Нет у меня никакого горя. Одна сплошная радость с утра до вечера. Такая радость, от которой в петлю лезть хочется. А я не могу. Мне нельзя. Без меня ничего не будет — ни весны, ни радости. Наливай! — парень расторопно извлек пробку из горлышка очередной бутылки. — Мне горевать нельзя. Не положено. Понимаешь? Всем, любой твари в мире, даже червяку какому-нибудь, можно горевать, когда его мотыгой перерубят, а мне — мне нельзя! Запрещено! Но пить-то мне никто не запрещал, так?