К родственникам, которые вернулись с кладбища, добавились соседи, они поленились ехать на кладбище, но помянуть Маню считали святым долгом. Все скамьи и стулья заняли за столом. Крестные отцы внуков: почтенный старик Владимир Иванович – Гошин, и более мелкий, с перекошенным лицом после инсульта – Сашин; их вдовые соседки предпенсионного возраста; Митя, которого все звали Микой – недавно прижившийся на улице, имеющий четыре судимости за карманные кражи; Настя Балаболиха – беспардонная пожилая женщина, большая любительница выпить; чета Плахтюковых, – взяли в руки ложки.

– Царствие небесное, – крестясь, сказала набожная Люба Плахтючиха и зачерпнула кутью.

Саша наполняла последние тарелки вторым блюдом, когда сновавшая между столами и коридором Ольга спросила:

– Что за картины были у бабы Мани?

– Натюрморт и пейзаж, написанные маслом. А что?

– Я так удивилась, когда сваха бабы Ани сказала, что она хочет забрать картины на память.

– Пускай берет. Их покойный муж бабы Ани написал, – и, зная мечту Ольги иметь какую-нибудь картину, добавила, – они бы тебе не понравились.

Последние тарелки Саша сама понесла, чтобы, наконец, освободившись, побыть с родственниками. Она решила не говорить о найденных деньгах, потому что славы покойнице это бы не прибавило. Но если бы деньги были годные, она бы их отдала Гоше и всё равно никому не сказала бы об этом.

– Саша, можно я заберу шкаф для внучек? – спросила жена Фёдора, Лида.

– Каво́? Шифонэ́р мой! – безапелляционно объявил дед Валентин.

– У вас есть. На что вам еще? – возмутилась Лида.

– То будеть Клавын, а этот мой.

– Ну беры, ни детей – ни плетей. В могилу с собой положишь, – было видно, что Лида расстроилась донельзя.

Саше хотелось бы шкаф отдать бабе Лиде, но дед Валентин объявил, что прямо сейчас пойдет за тележкой. Куда ж устоять под таким напором.

– А я одёжу заберу, – сказала баба Аня.

«Хорошо, – подумала Саша, – избавлюсь от этой горы под навесом».

Жадность и небрезгливость родни имели происхождение из детства – так думалось Саше. Дети тянут любую грязь в рот, ссорятся из-за игрушек и всяких пустяков, настырничают. Она почувствовала себя Гулливером в стране лилипутов, умилилась этому сравнению, и опять ее внутренняя свобода преобразилась – воздушный шарик, маленький, не раздутый до своих возможных размеров поблескивал.

– А вы землю взяли? – обратилась Саша к бабе Ане.

– Саша! Миленькая! Забыли.

«Ну, вот, дети неразумные», – сказала сама себе Саша и снова обвела всех с высоты Гулливерского роста.

Валек, тихо наклюкавшийся, оторвал голову от края стола, еле раскрыл мутные глаза и козлиным голосом, которым он всегда говорил, когда напивался, проблеял:

– Т-т-а-а-а-м-м, – и указал скрюченной посиневшей кистью руки в сторону навеса.

Саша просмотрела каждый сантиметр, но нигде ничего похожего на кладбищенскую землю не было. Периодически, она подходила к полусонному соседу, трогала его за плечо и проводила дознание:

– Васильевич, в чем была земля?

– В г-а-а-а-зете, в к-а-а-а-рмане привез.

Валек гримасничал – растягивал рот в улыбке, хмурил брови, ставил их домиком, как у Пьеро, как-то весь корёжился и привлекал к себе озабоченное внимание. Сердобольная баба Аня уговаривала его поесть, он мычал и, глядя на тарелку с борщом, покрытым оранжевой коркой жира, шипел, выпуская пузыри слюны.

По традиции на следующее утро после похорон нужно нести на могилу поминальный завтрак. И хоть ду́ши внуков бабы Мани кривились от любых ритуалов, они поехали на кладбище, заодно, Саша собиралась взять горсть земли для церковного отпевания. Холмик свежей глины с венком «от внуков» и тремя букетами осенних цветов был расположен в конце кладбища. «Далеко от мамы», – с сожалением подумала Саша. Она хорошенько огляделась, выискивая приметы, чтобы в дальнейшем не путаться в поисках. Легче всего было ориентироваться по абрикосовым деревьям, посаженным в ряд от одной лесополосы до другой. Вороны, нахально сидящие на крестах и памятниках совсем близко, предвкушали поживу, но Саша, глядя на их крупные тела, решила отдать еду первому встречному. Встреченных было двое – пожилые мужчина и женщина медленно шли, разглядывая памятники. Женщина приняла сверток из рук Саши и перекрестилась, спросив прежде имя умершей.

Гоша привез сестру к церкви, а сам уехал в свой магазин. В церкви шла служба. Немногочисленные прихожане сосредоточенно внимали батюшке. Саша на цыпочках подошла к прилавку, где продавались иконки и крестики, и купила пять свечей.

– Обязательно поставьте себе «за здравие», – порекомендовала довольно молодая служка.

«Стыдновато себе заказывать здоровья. Это должен кто-нибудь другой попросить за меня. Бог сам знает, чего я стою», – подумала Саша. Одну свечу, она воткнула в узелок с землей и поставила его на поминальный стол. Еще одну она зажгла в память о матери, а три остальные поставила перед иконами Спасителя, Божьей Матери и Николая Угодника.

Саша не понимала, насколько глубока ее вера, но, посмотрев на иконы, представив мучения Христа и услышав певчих, она бросилась в омут совести, который, казалось, не имел дна. Слезы бежали по лицу и скатывались на воротник черной водолазки. Остановить их – она знала – не сможет, как нельзя изменить свои прошлые поступки. Старушки заметили ее горе и не стали шипеть за непокрытую голову.

Узелок с землей нужно было отнести обратно на кладбище. Теперь, уж никуда не спеша, Саша проведала могилки матери и деда Тимофея – мужа бабы Нюси. Ноги так устали, что чувствовался любой мелкий камешек через подошвы туфлей. «Приду домой и завалюсь спать», – мечтала умиротворенная Саша, бредя к автобусной остановке.

– Па-ра-зит, – словно раскачивая слово на качелях и выползая из резко растворенной двери, так, что чуть не зашибла Сашу, сказала Нюся.

«Опять нелады», – подумала внучка, вздохнула и остановилась.

– Уже яку́сь бабу прыволо́к.

В природе все стихии зреют постепенно: вулкан долго копит силы, чтобы потом в одно мгновение извергнуть лаву; где-то на просторах рождаются ураганы и гонят разрушительные волны океанов; Саша вошла в дом к отцу не из бестактности, а из-за накопленного негодования.

Она услышала какой-то шорох в боковой зашторенной комнатке, и тут же вышел отец. Он с петушиным вызовом смотрел на дочь.

– Ты что нам в душу плюешь? – сверля глазами отца, спросила она.

– Я вас не трогаю, – бросил, как лозунг, он.

– Моральное издевательство не в счет, по-твоему?

Вышла женщина лет сорока пяти, в черной колоколом юбке и ростом вровень с отцом, посмотрела на него вопросительно.

– Толик, что это такое?

– Уходите! И как можно скорее, – приказала ей Саша.

– Сейчас же извинись, – потребовал отец.

– Извинений не будет, – с ровным гневом сказала дочь. – У нас траур, и нечего в такой момент шастать по чужим домам.

– За что она так со мной, Толя? – всхлипнула женщина и схватила сумочку.

– За то, что нужно думать сначала, а потом уже делать, – и Саша пошла к выходу.

– Я с тобой разберусь, – пригрозил ей вслед отец.

– Ты с собой разберись.

Досада засосала умиротворенность и мысли об отдыхе. Накормив Нюсю, Саша тупо выслушивала бурчание бабушки, складируя воспоминания о похождениях отца на пыльную полку с названием «скука».

Любовные авантюры Анатолия уже год донимали домочадцев. На второй день после похорон жены он сделал безобидное предложение двоюродной сестре Валентины, когда поджидали южный поезд для отъезда сестры. Услышав, как отец уговаривает тетю остаться, Саша расценила это как заботу о бедной родственнице, которая приходилась ей крестной матерью. К счастью, подошедший поезд унес эту бредовую идею вместе с крестной.

«Неужели он имел на нее какие-то виды? – задумалась Саша, – она моя крестная, а ему кума и вдова его младшего родного брата».