Друзья замахали руками и завопили: «Давай, Харлин, вперед! Ты лучше всех!»

Харлин поднялась со скамейки и грациозно прошла в угол упругой гимнастической платформы. Кивнула ребятам в знак того, что рада их видеть.

Мамы по-прежнему не было.

Отца тоже. Его обещали отпустить через несколько месяцев: он слыл образцовым заключенным. Если бы он еще слыл образцовым гражданином… Тогда он бы вообще не попал в тюрьму, и сейчас оба родителя сидели бы на трибунах.

«Мечтать не вредно», – подумала девушка. В ее жизни не оставалось места грезам. Она всегда рассчитывала только на себя и уже давно смирилась со своей участью.

Харлин подняла руки. Зазвучали первые аккорды «Шехерезады» Римского-Корсакова. Она почувствовала, как радостно забилось сердце, и взлетела в воздух. Два полных сальто, «колесо». На миг она застыла спиной к трибуне, потом изящно изогнулась и вышла в стойку на руках. Не двигалась пару мгновений, а затем сложилась пополам, опуская ноги почти до пола, но не касаясь его. Выпрямилась, сделала вертикальный шпагат и встала на ноги.

Она летала над ковром, выполняя один сложный пируэт за другим, но вскоре вновь застыла, прижавшись грудью к гимнастическим матам и перекинув ноги вперед так, что они едва касались головы, точно хвост скорпиона.

Следующий элемент: «мостик». После него Харлин в очередной раз взлетела в воздух и закрутилась в бесконечных переворотах, все сильнее отталкиваясь после каждого прыжка, чтобы набрать энергию, необходимую для последнего двойного сальто.

Приземление было безупречным. Публика ахнула, когда Харлин выпрямилась, даже не покачнувшись. Раздались бурные аплодисменты.

Хлопали все, не только ее друзья.

Дыхание перехватило. «Никаких слез», – приказала она себе, легкой походкой направляясь к своему месту. Она заранее решила, что не взглянет на оценки, пока не дойдет до скамейки гимнасток, однако громкие вопли друзей, да и всей аудитории заставили ее посмотреть на табло. Глаза округлились: все судьи поставили десятки, даже старая придира Анна Каррера. Если Каррера ставила семерку, ее воспринимали, как девятку с половиной от другого судьи. Но сейчас и она поставила высший балл. Друзья Харлин восторженно орали и свистели, прочие зрители на трибуне улыбались и кричали что-то одобрительное.

Мамы на трибуне по-прежнему не было.

– Malenka zirka! Ах, ты моя звездочка! Ты выиграла! – Лилиана Левенчук, тренер Харлин, крепко обняла ее и расцеловала в обе щеки.

В глазах Лилианы стояли слезы, она смотрела на свою подопечную с такой любовью, что Харлин смутилась. Лилиана же вновь обняла девушку и крепко прижала к себе.

Харлин рассмеялась, пытаясь скрыть неловкость:

– Ты меня задушишь!

Лилиана на секунду ее отпустила, но затем снова заключила в объятия.

– Разумеется, ты ее получила, – сказала мать, когда Харлин рассказала ей, что получила стипендию в колледж. – Я знала, что получишь. Ни секунды не сомневалась.

Они сидели на потертой софе в комнате для обслуживающего персонала, в кафе, где мама подрабатывала официанткой. Харлин пришлось подождать минут десять, пока она освободится. Здесь была ее вторая работа, тридцать часов в неделю. То же самое касалось и первой работы в благотворительной клинике: их бюджет не позволял нанять ее на полную ставку. Две работы по полставки складывались в шестьдесят часов: полторы ставки при обычной зарплате. Труд ее матери ценился дешево.

Харлин прекрасно понимала, что от нее ничего не зависело, и все равно злилась, когда мама не отпрашивалась с работы хотя бы на пару часов, чтобы прийти на ее важные соревнования. Она пропустила все предыдущие выступления Харлин, но на этот раз она обязана была прийти. Ей стоило прийти всего один раз, ведь теперь школьные соревнования остались позади.

Она рассказала матери, как все прошло, хотя, на самом деле, и рассказывать-то было нечего: мать догадывалась, что Харлин поставят высшие балы, и она получит стипендию.

Почему-то от этих мыслей Харлин чувствовала себя еще более разочарованной.

– Я рада, что ты все знала заранее, – сухо отрезала Харлин. – Я вот не знала.

Мать засмеялась.

– Нет, правда, мам, я сомневалась, что выиграю.

Мать засмеялась еще сильнее. Харлин включила режим «бруклинская девчонка»:

– Небось, правду говорят, что маманя завсегда лучше все знает. Чо, не так? Ты ж все и так знала, так чего было трудиться и приходить? Чего уж там время тратить, коль и так все знаешь.

Смех разом умолк, лицо матери окаменело.

– Да уж, я тут вовсю развлекалась, подавая кофе за копеечные чаевые. Не захотела, видишь ли, бросить это увлекательное занятие и посмотреть, как дочка выделывает пируэты.

– Эти «пируэты» обеспечили мне поступление в колледж. Именно они, а не ты.

– Конечно, не я, – мамино лицо стало жестким. – То, что я платила за твои уроки, отказывая себе во всем, чтобы ты занималась с самым лучшим тренером, у которой я, кстати, бесплатно убиралась, если нам не хватало денег оплатить уроки, это все ничего не значит. Разумеется, я ничем не помогла тебе. Все, на что я способна, лишь обеспечивать тебе и твоим братьям крышу над головой. Ну и еду еще. А в свободное от работы время я развлекаюсь, навещая в тюрьме вашего папу. Причем в одиночку, и не потому что не хочу взять тебя с собой, а потому что он запретил. Ему, понимаешь ли, не хочется, чтобы доченька увидела его таким. Моя жизнь настолько переполнена весельем, что иногда приходится что-то упускать. Так что потерпи, дорогуша.

Выдержав паузу, она добавила:

– И не разговаривай таким голосом, иначе люди решат, что ты какая-нибудь деревенская дурочка.

– Тем хуже для них, ведь я совсем не дурочка. Я… я просто не понимаю. Ты же столько всего сделала, мам, мы столько вместе пережили, столько достигли, а ты не можешь отпроситься у босса на час-другой, чтобы посмотреть мое выступление? Почему? Хоть это мне объяснишь?

Выражение лица матери не изменилось.

– Я не могу принести на работу огромный молот.

Харлин изумленно приоткрыла рот.

– Это шутка такая?

Мать бросила на нее косой взгляд.

– А тут кто-то смеется?

Лишь в колледже Харлин обрела свободу.

Для многих подростков поступление в колледж и освобождение из-под родительской опеки олицетворяет первый в жизни глоток свободы. Наконец-то они сами распоряжаются своей судьбой и сами принимают решения – иногда хорошие, иногда не очень. Однако для Харлин Квинзель этот период являлся чем-то большим, чем просто ритуалом перехода ко взрослой жизни. Ее словно выпустили на волю после восемнадцати лет тюремного заключения.

Она любила родных, но устала от ограничений, которые неизбежны, если в семье один родитель вкалывает на нескольких работах, а другой… отсутствует. Когда братья пошли в школу, им уже не требовалось столько внимания, но Харлин все равно следила, чтобы одежду они носили чистую, домашнее задание делали вовремя, ели овощи за обедом и не ввязывались во всяческие неприятности.

Функция приемной матери – не самая веселая роль, но Харлин понимала, что ее маме требовалась помощь. Если становилось неимоверно тяжело, она напоминала себе, что ее ждет колледж (разумеется, если удастся получить стипендию). Гимнастика была ее пропуском к образованию, однако при условии, что не страдали школьные предметы: колледжи не давали стипендии ученикам с плохими оценками, особенно тем, у кого отец сидит в тюрьме.

Папа вышел досрочно и успел на ее выпускной. В зале присутствовала вся ее семья: отец, мать и братья. До этого полным составом они были только на оглашении его приговора.

Ощущение свободы в Готэмском университете воистину опьяняло. Теперь девушка называла себя Харли. Мать всегда возражала против этого прозвища и требовала, чтобы ее дочь отзывалась на Харлин. Это было старое английское имя, означавшее «лужайка кроликов». Харли, по ее мнению, звучало слишком по-мужски. «Ты не мальчик и не мотоцикл», – говорила мать не терпящим возражений тоном. Повзрослев, Харли пришла к выводу, что они с матерью редко сходятся во взглядах, и не принимала ее слова близко к сердцу. Но теперь, покинув дом, она пообещала себе три вещи: использовать мужскую форму имени Харлин, купить мотоцикл и жить так, точно самая крутая бруклинская девчонка со стипендией гимнастки.