– Поспеши, Мишка, на засеку! Каждый пень переверни, а тот камышинский оборотень не должен уйти! Я ему жизнь даровал, он икону в церкви целовал, что не будет иметь злого умысла, а сам сбег! Да еще и стрельцов подговорил! Найди его, Мишка!

– Найду, батько, от моей сабли не уйдет![6]

– Теперь иной вопрос, – немного успокоившись, заговорил атаман Разин, – чем нам такое войско кормить? Дня на четыре, думаю, нам запасов в обозе Борятинского оставлено, поклон ему за это, – пошутил Степан Тимофеевич. На жестких губах атамана пробежала улыбка и тут же пропала под густыми усами. – А далее чем будем питаться?

– Нешто в Синбирске все амбары пусты? – удивился Серебряков.

– Нешто здесь до нас люди не жили? – насмешливо переспросил атаман. – Да и нам не завтра, думаю, отсюда уходить. Что хотел сказать, сотник? – Степан Тимофеевич приметил, что Михаил Хомутов выжидательно смотрит на него, а прервать не решается.

– Знаю, у здешнего рыбного промысловика Степана Трофимова в амбарах соли напасено более десяти тысяч пудов. А это в деньгах тысяча триста рублев, – подсказал Михаил, довольный, что может хоть чем-то помочь казацкому войску в трудный день.

– Ай да сотник – голова! – подхватил Степан Тимофеевич и распорядился походным атаманам, которые должны были отправляться в дальние походы: – Тую соль грузить в возы и брать вам с собой для обмена на харчи. И в ближние села и деревни везти да менять на харч! А у кого на дому деньги будут, то менять и на деньги! А на те рубли покупать харч же! А опосля еще что-нибудь сыщется в обмен, но силой у пахотных и курицы не брать! Не приведи Бог узнаю – спуску не дам! Негоже, чтобы о нас и вправду дурная слава пошла по Руси как о разбойниках! Скажут, что атаман Разин схож с тем портняжкой, который по большим дорогам шьет дубовой иглой! Ну а теперь, атаманы-молодцы, идите к полкам своим. Здеся останьтесь ты, Максимка, – Осипов, который хотел было выйти из шатра, снова сел на ковер, – и ты, сотник, – Михаил Хомутов поклонился атаману. – К вам у меня будет еще повеление. Максимка, тебе на север идти, так ты заедино возьми с собой знатного мурзу Асана, что вчера приехал в наш стан со своими немногими людьми. Я сыскал толмача, и мы на их языке написали письмо. Сейчас того мурзу покличут в шатер. Алешка, выдь посмотреть, не приехал ли?

– Иду, батюшка атаман, – Алешка выскочил из шатра, должно быть, сразу приметил нужного человека, потому как громко крикнул:

– Мурза Асан! Тебя атаман кличет!

Полог откинулся и, изрядно склонившись головой из-за высокого роста, в шатер вошел приглашенный, поклонился, приложив руки к груди, и замер, ожидая атаманова слова[7].

Михаил Хомутов, пока Степан Тимофеевич, позвав Алешку, держал в руке лист бумаги, с немалым удивлением разглядывал Асана, знатного татарина, который принял для себя важное решение – встать заедино с казацким войском!

– Приветствую тебя, Асан. Вот, изготовлено тебе письмо, с ним и поедешь к Казани в отряде походного атамана Максима Осипова. Да мне отписывай, верно ли казанские стрельцы да посадские сидеть в осаде от моего войска не будут, потому как тамошний каменный кремль своей крепостью ведом всему свету – не зря же царь Иван Грозный об него зубы столь долго ломал!

Асан еще раз поклонился, с сильным коверканием слов проговорил, глядя прямо в глаза атаману Разину:

– Наша Казань живи умный татарин! Зачем ему жадный московский бояр? Ему воля нужен подавать!

– Кому надо собаку ударить, мурза, тот и палку должен найти! Так же, Асан, и волю ту надобно саблей добывать. Ну, чти, Алешка, наше послание. Тот список, что нашим языком писан, а то я по-ихнему мало какие слова знаю.

Алешка неспешно, чтобы понятно было Асану, начал читать:

– «От великого войска, от Степана Тимофеевича, буди вам ведомо, казанским посадцким бусурманам и абызом[8] начальным, которые мечеть держат, бусурманским веродержцам, и которые над бедными сиротами и над вдовами милосердствуют. Икшею мулле, да Мамаю мулле, да Ханышу мурзе, да Москову мурзе, и всем абызом, и всем слободцким и уездным бусурманам, от Степана Тимофеевича в сем свете и в будущем челобитье. А после челобитья, буде про нас спросите, мы здоровы, и вам бы здравствовать. Слово наше то для Бога и пророка и для войска – быть вам заодно, а буде где заодно не будете, и вам бы не пенять после, Бог тому свидетель, ничево вам худова не будет, и мы за вас радеем. Да вам было бы ведомо: я, Асан Айбулатов сын, при Степане Тимофеевиче, и вам бы нам в том поверить, я, Асан, в том вас наговариваю. И буде мне поверите, и вам худобы не будет. Да у всех вас прошаю, за нас Богу помолитесь, а от нас вам челобитье. К сей грамоте печать свою приложил».

Алешка опустил грамоту-челобитье, посмотрел на Степана Тимофеевича, который повернулся к гостю лицом.

– Все ли верно писано, Асан Айбулатов сын? Так ли, как мы с тобой вчера вечером беседовали?

Асан снова, прижав руки к груди, поклонился атаману.

– Все правылно, бачка атаман. Давай грамота, Казань еду.

Атаман Разин трижды обнял знатного мурзу, отдал грамоту и напутствовал в дорогу:

– Коль сам пришел, не с бою взят, то служи, Асан, честно! Ходи под Богом, и он тебя защитит, а я о тебе озабочусь, когда собьем с Москвы зловредных бояр и поместных! Ну, Максимка, давай на лихой случай и мы простимся! Храни тебя Бог, а пуще того сам стерегись шальной пули и предательского удара сабли…

Атаман обнял Осипова, тот отступил на шаг, поклонился, и они с Асаном вышли из шатра. Более встретиться им так и не дал Господь случая…[9]

Проводив их, атаман будто вспомнил о сотнике Хомутове, улыбнулся дружески. Темно-карие глаза и то, показалось Михаилу, посветлели.

Видно было, что рад Степан Тимофеевич первой удаче под Синбирском, рад переходу на его сторону синбирского острога со стрельцами, рад, что ширится общее противобоярское движение. Атаман присунулся поближе к Хомутову, дружески похлопал его по плечу, поблагодарив, таким образом, за помощь во взятии Синбирска. Потом все с той же теплотой, по-домашнему, с открытой улыбкой, негромко сказал то, о чем, похоже, думал не только что:

– Вона, сотник, видишь, откель народ к нам службу править сходится? Скоро вся Русь черная на боярство вздыбится!

– А отчего это, Степан Тимофеевич, у Асанки щека рублена?

– Сказывает, служил он в рейтарах, а как ехал к нам со своими содругами, черемисы его отряд в лесу подстерегли. Покудова разобрались, его и хватили саблей. Малость голову вовсе не срубили! Так что я тебе хотел сказать, Мишка? Твои пешие самаряне славно воевали, помогли Синбирск добыть, а теперь пущай на своем струге плывут к Самаре.

Михаила Хомутова даже в жар кинуло! Он удивленно поднял глаза на Степана Тимофеевича, и голос даже дрогнул:

– Отчего же… Неужто чем не потрафили, батюшка атаман? Скажи, поправим дело!

– Не о том ты подумал, сотник! – успокоил его атаман. – Через день-два у меня здеся, под Синбирском, будет и десять, и пятнадцать тысяч, а то и поболе. А Самара за спиной одна и в малом числе ратных людишек, ты это возьми в разум! Да не на печке сидеть я их отсылаю. А надобно взять сотню стрельцов добрых и в Усолье крепкий стан устроить. Да заодно и тамошних жителей до того стана собрать, солеваров тех же, и обучать их ратному делу без мешкотни, потому как мне надобен крепкий тыл за спиной! А кого из Самары послать на Усолье – смотри сам, ты тамошних командиров лучше знаешь. Уразумел, Мишка?

Михаил Хомутов успокоился после недавнего испуга, подумал и предложил своего доброго сотоварища:

– Тогда пошлем сотника Ивашку Балаку с его стрельцами. Добрая закваска будет для солеваров и работных людей с окрестных промысловых угодий Макарьевского Желтоводского монастыря. Немало крепких молодцев и на починках[10] теперь работает.