Цыганка Эсмеральда и судья Фролло были единственными, кого почитал отверженный людским обществом Квазимодо, по приказу одного из них он, не раздумывая, бросился бы с колокольни на булыжники мостовой. Он разрывался между теми, кого любил, молчаливо страдая. Повседневные обязанности не приносили ему прежнего упоительного восторга, звон утратил былую величественность. Бедный звонарь словно по принуждению дёргал канаты, раскачивая медные тела колоколов. Казалось, из собора ушла душа и каменные своды его живут по инерции. Горбуна беспокоило внезапное исчезновение девушки, а проклятая глухота лишила возможности разжиться хотя бы сплетнями, обрывками чужих разговоров. Хозяин, ставший сумрачней грозовой тучи, возможно, знал о судьбе цыганки, но бедный Квазимодо не отваживался на расспросы, предвидя злобный взгляд и презрительную гримасу. Ему оставалось лишь теряться в догадках, не находя ни в чём утешения, да уповать на чудо. И вот, судя по всему, чудо свершилось.
— Привяжи коня и приходи в келью отца Клода, — приказал Жеан приёмышу, перемежая речь лишь им двоим понятными знаками.
Дальнейшую дорогу он отлично знал и в провожатом не нуждался.
— Жеан?! — удивлённо воскликнул архидьякон, разбуженный внезапным появлением брата. — Как ты сюда попал?
— Вышла целая история, Клод, — усмехнулся судья, поставив фонарь на пол. — Расскажу на досуге, если пожелаешь.
Жеан устроился в кресле, готовясь к длительному разговору. Архидьякон встряхнул головой, разгоняя дрёму, накинул подрясник поверх сорочки и тогда только обратился к брату.
— Что привело тебя ко мне глубокой ночью?
— Цыганка, Клод. Та, которую я люблю. Её собираются повесить в полдень. Я поклялся спасти её, а ты знаешь цену моему слову.
Старший Фролло, просияв лицом, воздел руки к распятию.
— Хвала Всевышнему! Он вернул тебе разум! Я сделаю всё возможное для этой девушки. Но как ты собираешься выручать её?
— Об этом я и хотел с тобой посоветоваться. Не могу же я вступить в схватку со стражей.
— Ты должен сознаться, — нахмурился старший брат.
— Клод! Ты хочешь моей гибели? Да и кто поверит?
Архидьякон собрался было возразить, а то и прочесть нотацию, но в дверь тихонько постучали. Клод вздрогнул от неожиданности.
— Ничего, это, вероятно, Квазимодо, — успокоил Жеан. — Я велел ему прийти сюда.
Судья впустил в келью горбуна и вернулся в кресло. Звонарь примостился на забитом книгами и рукописями ларе, внимательно наблюдая за братьями. Он наловчился читать по губам, оставаясь, таким образом, в курсе беседы. Воспользовавшись паузой, вызванной раздумьем архидьякона, Квазимодо украдкой оглядел келью. Ничего необычного: кровать, кресло, стол, заваленный книгами, распятие, несколько нравоучительных цитат из Священного Писания на стенах — вот и всё окружение Клода Фролло. Чего здесь много, так то книг. Оба брата определённо питали склонность к чтению.
— Надо обратиться к королю с прошением, — решительно изрёк архидьякон.
— Государь три дня тому назад отбыл в Плесси-ле-Тур и только через месяц вернётся в Париж! — Жеан в негодовании ударил кулаком по подлокотнику заскрипевшего от такой непочтительности кресла. — Чтоб мне провалиться, ведь должен быть способ вызволить её!
— Не сквернословь, Жоаннес, мы в церкви, — строго одёрнул Клод.
— В церкви, в церкви, — забормотал младший Фролло, — в це…
Братья, осенённые догадкой, посмотрели друг на друга. Квазимодо завозился на своём ларе.
— Её можно спрятать в соборе! — воскликнул Жеан.
— Право священного убежища, — кивнул архидьякон. — Если завтра нам удастся увести осуждённую в собор, то она спасена. Там, где начинается власть церкви, могущество судебной палаты кончается.
— Тем временем я дождусь возвращения короля и добьюсь у него отмены приговора, даже если… — Жеан, перехватив испытующий взгляд брата, сжал кулаки. — Даже если мне придётся признаться.
Судья придвинул кресло к постели архидьякона и подозвал Квазимодо. Трое человек, склонившись, сблизив головы, отбрасывая на стены причудливые тени, приступили к совещанию. Надлежало учесть все возможные варианты развития событий, могущих пойти против задуманного. При дрожащем огне фонаря архидьякон, его брат и молчаливый звонарь переговаривались, жестикулировали, помогая глухому вникнуть в тонкости замысла. Наконец они решили, что предусмотрели всё. Если же кто-то с улицы заметил огонь в монастырском окне, то подивился благочестию насельника, даже ночью не прекращающему молитв, не догадываясь, какие планы рождались там.
Утомлённый, но довольный судья поднялся, с наслаждением потягиваясь.
— Прощай, Клод. Я должен попытаться уснуть хоть на пару часов, да и моему коню необходим отдых. Идём, Квазимодо!
— Ступай, Жеан! Храни тебя Бог!
Уснуть не получилось. До рассвета Фролло простоял у окна, уткнувшись лбом в холодное стекло. Пламя, бушевавшее в его сердце, не ослабевало ни на миг, не внимало мольбам хоть о краткой передышке. Однако в то же время судья ощущал, как его отношение к цыганке неуловимо изменилось. В темнице ли это произошло, на Соборной площади — он толком не знал. К неистовой жажде обладания примешались нежность, горечь и стремление заботиться. Осознание, впервые настигшее его на лестнице после разговора с Эсмеральдой, окрепло: он должен отпустить девушку, если она вновь отвергнет его. Ради её блага. Пусть даже его душа, едва ожив, навсегда погрузится во мрак.
Что она сейчас делает? Забылась ли, окрылённая надеждой? Или съёжилась в углу, напряжённо вглядывается в темень, ловит каждый звук?
Звёзды гасли одна за другой. Небо светлело, на горизонте зарделась полоска зари. Где-то высоко пел жаворонок. Огромный город постепенно пробуждался. Сердце Фролло болезненно сжалось: роковой час неотвратимо приближался.
К полудню зеваки, крича и толкаясь, стекались кто к Гревской площади, посреди которой возвышалась виселица, кто к собору Богоматери, чтобы послушать предсмертное покаяние ведьмы. Капитан де Шатопер, ничего не зная о грядущей казни, не обратив внимания на скопление народа, проводил досуг в обществе невесты и её матушки, не скрывающей радости от примирения молодых людей. Флёр-де-Лис трудилась над вышивкой, розовея от расточаемых офицером комплиментов. Капитан, делая вид, будто хочет получше разглядеть рукоделие, наклонился, украдкой поцеловав девушку в щёку. Почтенная Алоиза де Гонделорье, улыбнувшись тайным мыслям, тихонько покинула гостиную. Приметив её маневр, Феб осмелел и ещё ниже склонился к невесте, щекоча усами её шейку. Смущённая девушка ахала, однако не уклонялась от атак наречённого. Почуяв близкую победу, капитан приготовился запечатлеть жаркий поцелуй на губах невесты, но в этот упоительный миг в окно долетел многоголосый крик с Соборной площади:
— Ведьма! Ведьма!
— Гром и молния! — недовольно дёрнулся де Шатопер, забыв, что находится не среди однополчан. — Вот лужёные глотки, свинец им в пасть! Какую такую ведьму они требуют?
— Кажется, сегодня должны повесить какую-то цыганскую колдунью, — беззаботно ответила Флёр-де-Лис, пропустив мимо ушей солдафонство капитана. — Должно быть, её везут на покаяние. Боже, как они кричат!
Вывернувшись из офицерских объятий, девушка выскочила на балкон. Дом де Гонделорье, стоявший на углу площади и Папертной улицы, фасадом выходил на собор, позволяя наблюдать всё происходящее на его ступенях.
— Цыганскую? — переспросил Феб, охваченный недобрым предчувствием. — Постойте, дорогая моя, ни к чему вашим очаровательным очам лицезреть ведьму!
Девушка, вцепившаяся в перила балкона, не обращала внимания на призывы жениха.
— Дьявольщина! — сплюнул капитан.
Зрелище, открывшееся Флёр-де-Лис, потрясло и испугало её. Вся площадь представляла собой волнующийся грязный океан голов. Шляпы, чепцы, лысины, капюшоны — всё смешалось, суетилось, словно гигантский муравейник. То тут, то там сверкали пики стражников. В толпе сновали карманники, виртуозно освобождая ротозеев от кошельков. Охочие до острых зрелищ гроздьями висели на заборах; налегая друг другу на плечи, выглядывали изо всех окон, самые отважные заполонили крыши. Стрелки и сержанты городской стражи с оружием в руках охраняли соборную паперть, едва сдерживая людской поток, готовый выплеснуться из отведённых ему берегов. Все взоры устремились в сторону улицы Сен-Пьер-о-Беф, откуда с минуты на минуту должна была появиться повозка с осуждённой. Едва часы Собора Богоматери пробили полдень, как бессвязный шум сменился ликующим рёвом:
