«Я вытерпела это и была готова терпеть гораздо более страшную боль, лишь бы не отдавать тебя рыжей ведьме! — беззвучно кричала я. — А ты сам подарил себя ей, покорился ее власти! Что же ты наделал, Хорвек?! Об этой судьбе ты говорил, когда обещал, что я возненавижу тебя?».
Он молчал, склонив голову. Как ему были понятны мои мысли, так и я могла предугадать его ответы.
Мы снова были вместе, но никогда еще нас не разъединяла столь непреодолимая сила. «Я умру, убью себя, — думала я, содрогаясь от беззвучных рыданий. — Никогда я не смирюсь с его решением! Что угодно — только не власть рыжей ведьмы надо мной! Если он согласен стать ее рабом, то это его выбор, но я не позволю им забавляться мной… Буду ждать, искать случая, молить богов о помощи — и убью себя! Мне не вырвали все ногти и не выбили зубы, как это сделали с Рекхе когда-то — стало быть, я смогу грызть свои руки и рвать жилы…»
— Когда-то, Йель, ты дала мне одно обещание, — сказал Хорвек, не глядя мне в глаза, и коснулся моей забинтованной руки. — Я предупреждал, что оно опрометчиво, но ты поклялась добровольно и без принуждения. Помнишь?
Я растерянно замерла, не понимая, о чем он говорит.
— Ты сказала тогда — о, если бы я могла сделать так, чтобы ты стал чуть счастливее, — промолвил он, поглаживая бинты. — А когда я спросил, не пожалеешь ли ты, то пообещала, что сделаешь что угодно, если это принесет мне хоть немного радости. Пришло время сдержать обещание. Ты останешься со мной и не попытаешься себе как-то навредить, не будешь искать смерти. Впереди так много крови и зла, что эту малость я требую у судьбы… и у тебя. Можешь меня ненавидеть, но будь со мной столько, сколько я захочу.
От безысходности я только качала головой, все быстрее и быстрее, не желая слышать, не желая верить в то, что слышу, не желая понимать. Преодолевая мое сопротивление, Хорвек притянул меня к себе, обнял и прошептал:
— Ты будешь со мной, Йель. Всегда. В любви и в ненависти, в горе, в боли и в смерти. Счастья не будет никогда, оно невозможно для меня, но я хочу видеть тебя и помнить, как ты любила меня когда-то.
Последний выход из ловушки, в которую я угодила, захлопнулся передо мной. Отныне я не могла ни распоряжаться своей жизнью, ни отказаться от нее. Разумеется, я могла солгать и нарушить обещание, но… так поступал сам Хорвек, прямо говоря, что клятвы для него пустой звук и свершившаяся месть стоит любого бесчестья. Мне следовало внимательнее отнестись к этим словам — возможно, тогда бы я сумела подготовиться к тому, что однажды увижу, как демон целует руку той, которая его предала. Хорвек выбирал лишь цель, а средства для ее достижения могли оказаться какими угодно. Он знал, что я возненавижу его, однако решил оставить при себе — просто потому, что ему этого хотелось, и одного этого было достаточно для того, чтобы понять, как устроен его ум.
С той самой ночи я узнала о себе новое: можно жить, не сохранив ни капли воли к жизни, и продолжать дышать только из ненависти. Я желала, чтобы сама память о Хорвеке исчезла, как будто его никогда и не было, ведь никто еще не причинял мне такой боли и не унижал так безжалостно, отобрав право, которое сохраняется даже у самых презренных и недостойных людей — право на смерть. Даже Рыжую Уну я ненавидела не так сильно, ведь она не разбивала мое сердце и не забирала его осколки себе на потеху. Я мечтала уничтожить ведьму за то, как она обошлась со мной, но демон… нет, его смерть не принесла бы мне радости — и здесь я была лишена надежды на избавление от мук!..
Наутро мы покинули пустой постоялый двор, оставив за собой распахнутыми двери и ворота. Мне так и не пришлось узнать, остался ли в живых хоть кто-то из его прежних обитателей. Рыжая Уна посчитала, что именно здесь мы должны с ней повстречаться — и этого хватило, чтобы место это до скончания веков считалось проклятым. Торжествующее, победившее зло провело здесь ночь — такую скверну нипочем не вывести.
При чародейке были шестеро наемников и Мике, но для меня и Хорвека подали лошадей, словно ведьма знала наперед, что они понадобятся. Досталось мне и новое платье — черное, с глухим воротом, вполне годное для того, чтобы соблюсти траур или отправиться на собственную казнь. От заклятий, которые до самого утра нашептывал на забинтованную руку Хорвек, меня мутило, и я пошатывалась, от души надеясь, что свалюсь под копыта лошади и та милосердно размозжит мне голову копытом.
Сама Рыжая Уна держалась в седле ловко, сидела по-мужски, и управляла конем с силой, неожиданной для столь хрупкого и нежного создания. При свете дня ее кожа казалась еще белее, а блестящие волосы — краснее, но лицо, черты которого не смог бы забыть до конца жизни ни один смертный, она не прятала под капюшоном и не прикрывала изумрудным шелковым шарфом, свободно развевающимся на ветру. Ведьма ничуть не таилась — напротив, дерзко показывала миру свою красоту, которая сама по себе выдавала в ней существо колдовской природы, и я увидела в этом дурной знак: Уна ничего и никого не боялась. Рыжая ведьма получила все, чего желала, и теперь открыто сообщала миру смертных: взгляните на меня, поверьте глазам своим и склонитесь! Колдовство вскоре будет вновь править этими землями!..
По правую руку от нее ехал Хорвек, по левую — Мике. Мою лошадь демон придерживал за повод, не рассчитывая на то, что я смогу с ней управиться. Уна поначалу бросала на меня косые взгляды, усмехалась, но затем я ей наскучила и она, отвернувшись, принялась негромко петь на незнакомом мне языке, запрокидывая лицо к пасмурному небу. Глаза ее сияли нездешним светом, и я поняла, что не могу разобрать — бешенство это или радость. Кто знает, различала ли она вообще эти чувства?
До того я не видела других чародеев, кроме Хорвека, который, по большому счету, человеком никогда не был, и не могла знать, насколько легко люди, отмеченные магией, переходят от одного состояния ума к другому. Колдовство неизбежно меняет людской разум, превращая его в чистое безумие — только безумцы могут стать его достойными слугами, не останавливающимися ни перед чем в своем стремлении доказать свою верность. Уна в этом отношении не стала исключением. Она не могла — да и не желала! — вести себя так, как положено это обычным людям. Приступы ярости сменялись у нее полнейшей апатией, от каких-то своих тайных мыслей она могла расхохотаться громко и звонко, а затем смех резко смолкал, и вновь ведьма мурлыкала одну и ту же строчку одной и той же песни. Иногда из-за ее пустого взгляда, направленного куда-то вдаль, мне казалось, что она вообще позабыла, где находится и куда направляется. Но это впечатление было обманчиво: стоило ей захотеть, как пугающая безумная отстраненность в мановение ока сменялась сосредоточенностью — столь же безумной.
Впрочем, было кое-что, свидетельствующее об опаске и осторожности, въевшихся намертво в повадки Уны за те долгие годы, когда она была вынуждена скрывать свою сущность. Я наблюдала за ней неотрывно, повторяя себе, что узнаю все ее тайны и когда-нибудь передам тому, кто не будет так бессилен и слаб. Не сразу у меня вышло разгадать, отчего она не любит, когда солнце показывается из-за туч, но я заметила, как брови ее едва заметно хмурятся, едва только лучи коснутся верхушек деревьев и вскоре получила ответ на свои молчаливые вопросы. Тень — вот о чем она привыкла беспокоиться!
Я помнила рассказы Хорвека о том, как продляют свою жизнь колдовством чародеи — отрезают тень и остаются вовсе без нее, как самая распоследняя нежить. Вот и нынешняя тень Уны была всего лишь фальшивкой, слепленной из заклятий, чтобы обмануть людей — но любой внимательный наблюдатель мог заметить странности в том, как она ведет себя. Иногда тень становилась почти прозрачной и колебалась на ветру, а в другой раз, вместо того, чтобы повторять движения Уны, принималась своевольничать, невпопад взмахивая руками или качая головой. Отчего-то эта мелочь пугала больше, чем неожиданный хохот чародейки или ее пение.
