Сергей закончил составление систематизированного перечня иллюстраций. Потом предложил специалистам сделать дайджест по коннозаводской тематике из дореволюционной периодики. Те, конечно, согласились.

Сергей смог приехать снова только тогда, когда вышла книга «Мои Полканы и Лебеди» Якова Бутовича, в твердом переплете, с орловским рысаком на обложке. На последней странице, где выходные данные издания, мелким шрифтом было указано: «Расшифровка рукописи — С. Бородулин».

— Вот она, — сказал он мне, — моя иппическая «Илиада»…

Он тащил с собой в Москву 32 экземпляра книги, при пересадках отдыхая через каждые тридцать два шага.

Специалисты института были восхищены книгой и работой Бородулина. И после того как он сделал дайджест дореволюционной периодики, ему предложили войти в штат института.

— Конечно, — кивнул он, — только съезжу в Пермь, похлопочу об издании второго тома…

Но в Перми денег никто больше не дал. Пермь, господа, это вам не Флоренция времен Козимо Медичи.

Тут случилось несчастье — мама Сергея сломала ногу. Он, конечно, никуда не поехал — устроился в областной музей. Пришел именно в тот день, когда там решили создать экспозицию «Пермская общественность: годы советской власти». Ему предложили почитать местную прессу за 1920-е годы — известную газету «Звезда», где в то время работал писатель Аркадий Гайдар, дед Егора Гайдара, того самого, который приватизировал Россию.

Сережа был согласен на все. А через пару месяцев узнал, что денег на новую экспозицию не будет. Но Света Неганова, заведующая отделом, сумела убедить директора музея довести эту работу «до конца первой пятилетки». И Сережа сделал «Блокнот рабкора: пермская периодика, 1920-е годы». Это 800 страниц машинописного текста.

— Сколько-сколько? — переспросил я.

Сережа обрабатывал газетные материалы, сокращая их до минимального размера так, чтобы сохранить стиль, логику, дух, атмосферу текста. Правда, он быстро понял, что журналистики в газете 20-х годов было мало. В основном печатались наветы, клевета, оскорбления, угрозы и доносы в форме читательских писем, корреспонденций и информационных сообщений. Непосредственность авторов изумляла Бородулина. Гнусность советской жизни завораживала, его взору предстала невероятная простота человеческой природы. Россия опустилась в такую пещерную мглу, что было ясно — это наваждение, помутнение рассудка. Пушкин здесь не ночевал, не бывал и даже не проезжал.

Все было ясно, но заниматься прошлогодней тьмой ему вовсе не хотелось. «Легко стать праведником, читая все это, а потом впасть в обличительство», — грустно размышлял он. Сергей себя праведником не числил. «Меня не для того наняли, — говорил он себе, — чтобы давать правильные оценки».

Интересно, что на фоне погружения России во мглу особенно яркими становились обыкновенные человеческие поступки, которые «Звезда» предавала анафеме. Например, газета поносила рабочего Антипина за то, что тот женился на торговке и усыновил ее детей. Как он мог изменить своему гегемону — родному классу? При этом в каждом номере поднималась проблема беспризорничества, которую советская власть так и не смогла решить цивилизованно. Поэтому в начале 1930-х всех беспризорных пацанов «закрыли» в концентрационные лагеря.

Что рабочий! «Звезда» клеймила крестьянина, женившегося на вдове с двумя детьми. Дело в том, что на малолетних сыновей полагались небольшие земельные паи. Получилось, крестьянин — сам «кулак», прибрал, сука, еще и эти куски. Лучше бы было, если бы детки вообще сгинули.

Встречались истории, которые Сережа не вставлял в текст, а сохранял для себя — в электронной папке у него хранились файлы с образцами первобытного сознания XX века.

Имелся там один рассказ — про колчаковского офицера, плененного красными. Первый раз его приговорила к смерти ВЧК. Офицера вот-вот должны были расстрелять, когда ВЧК стало ОГПУ — и старые решения автоматически отменились. Дело было передано в ревтрибунал, который также приговорил офицера к стенке. Только-только собрались его расстрелять, как отменили ревтрибунал. Тогда дело отдали в народный суд, не отличавшийся оригинальностью решений — офицера ждала смертная казнь. Но он еще сидел в тюрьме, был жив… Ну, и доколе, восклицала газета, эта белогвардейская сволочь будет дышать нашим воздухом?

Сережа был убит кровожадностью человеческой натуры. Ему пришла неожиданная мысль: может быть, Бутович потому развелся с женой, чтобы обезопасить ее и дочь на случай его ареста? Может, он хотел спасти свою маленькую «Таничку» с бантиками в косах?

В субботу Сережа поехал к Соколову вычитывать гранки первого тома Бутовича. До обеда, пока начкон был на работе, Сергей сидел над текстом. Потом пришел Андрей, они распилили сосновое бревно, оставшееся от дома, построенного еще в XIX веке, накололи дров, затопили баню, наломали березовых веников. Потом начкон взял бинокль, и они пошли в табуны. Вернулись, выпили по кружке парного молока. Пока парились, стемнело. Глядели в бинокль на луну, вычитывали верстку, потом легли спать. Сережа вспомнил слова, сказанные современником об Орлове-Чесменском: «Граф любил мешать дело с бездельем». Ну, что-то в этом есть…

Александр Солженицын: «В казахстанской ссылке я хорошо узнал характер чеченцев, непреклонный, горячий, и высокую боевую искусность и самодеятельность… Чечня откровенно ищет союза с Турцией, с мусульманским миром, с кем угодно, только не с Россией, — и лишь помедливает, ожидая от нас миллиардно-долларовых вливаний».

И далее: «Россия никогда не была федерацией: она никогда не создавалась соединением готовых государственных образований. И сегодняшние республики почти все построены на меньшинстве. По переписи 1989 года, в Татарии 48,5 процента татар, в Якутии якутов 33 процента… Я повторяю: больше двух третей коренное население только в Чечне, Туве и Чувашии… Если не признаем независимость Чечни, тогда что? Конфедерация? Значит, начало развала всей России».

«Комсомольская правда», 1999 год.

Мы ехали с Петровой в рейсовом микроавтобусе на север. Нина сидела рядом со мной и четыре часа рассказывала о пермских столоначальниках. Про Пашу Алохина я уже слышал… Ну и то, что владелец электромеханического завода Владимир Пастушков — козел, я знал давно, еще с тех времен, когда ездил на это предприятие писать о забастовках рабочих, не получавших зарплату по шесть месяцев. Тогда неизвестные избили председателя профкома, и меня предупреждали, чтоб я не ходил по городу в темноте. Но то, что вице-губернатор Николай Беленький — педераст, было для меня откровением. Но Нина не стала меня жалеть: начальник губернаторского аппарата спал с главным имиджмейкером, а в законодательном собрании депутаты боялись повернуться друг к другу задом. Директор самого крупного пермского издательства предлагал Нинкиной подруге Валентине жить с ним — для виду, чтобы спать со своим другом, которого он очень любит. А руководителя пресс-службы городской администрации Сергеева вообще называли «Сэром геев». Вертикаль государственной власти в стране была жесткой — драли всех, сверху до низу.

— Пожалей меня, — взмолился я, — иначе эмигрирую куда-нибудь…

— И ты надеешься, что там все наоборот — подчиненные дерут начальников? Там то же самое, дорогой мой — вырождение мужиков, человеческой цивилизации.

Беда «голубых» была в том, что муж Нины служил полковником Главного управления внутренних дел — и знал о пермском бомонде столько, что у него не хватало сил даже иронизировать по этому поводу. За него это делала жена-журналистка, которая одним фактом своего существования напоминала компьютерный конвейер крупного информационного агентства. Если она задумала кого-нибудь дискредитировать, то через неделю уже все, от железнодорожной станции до цирка, знали, что Николай Петрович — или педераст, или взяточник, или казнокрад. Никогда не ошибалась, да и трудно тут было ошибиться, ткнув пальцем наугад.