Старший Соколов уехал в город Сим Челябинской области, на свою родину. Рассказывали, будто вышел из дому в пижамных штанах, надетых поверх костюмных брюк, чтобы не запачкать их в дороге. Вот если бы он напоказ так оделся, в духе времени, а то всего лишь от грязи. На родине встретился с молодым директором совхоза, который был таким же мечтателем, как Александр Васильевич в молодости. В Симе они создали другой конный завод. Было такое ощущение, будто Соколов-старший ни шагу напрасно не сделал.
Создав завод в Симе, Александр Васильевич вернулся. Он принимал Сергея у себя дома, в новом двухэтажном особнячке из красного кирпича. Угощал обедом и наливал ему одну рюмочку за другой. Ему уже было за семьдесят. Позднее Сергей заметил: Александр Васильевич, когда оставался один, мог позволить себе опустить плечи и сгорбиться, а если кто-то заходил, сразу выпрямлялся и поднимал голову.
Эти встречи нельзя было назвать беседами, скорее пятичасовыми монологами Соколова-старшего. В столовой — простая советская мебель, шторы, половички, и всюду — барельефы, картины и фотоснимки лошадей.
Сережа помнил: уже в ту первую встречу, после трибунки, без свидетелей, сын Соколова-старшего Андрей поведал ему историю лошади.
Гипноз царил на заводе в 1960-х годах. Это был гнедой орловский жеребец, компактный, собранный, с чуть удлиненным телом, что отличает рысака от верховой лошади, с длинной шеей и лебединым затылком. Красавец!
Это было тяжелое для лошадей и лошадников время — хрущевское. Конезаводы закрывались, рысаки отправлялись на мясокомбинаты, а коннозаводчики спивались от невыносимой тоски и боли. Пермский обком партии уже принял решение о закрытии конезавода № 9. Но тут случилось непредвиденное: Гипноз великолепно пробежал в столице, став звездой московского ипподрома! Александр Васильевич Соколов мгновенно воспользовался случаем, подошел к Буденному, тому самому, что командовал Конармией во время Гражданской войны, и тут же организовал от его имени телеграмму в Пермский обком партии. В телеграмме Буденный выразил восхищение пермской лошадью и тем, как организована работа на конезаводе № 9. Решение о закрытии предприятия отменили. Буденный все-таки… Таким вот образом Гипноз спас родной завод.
Но нет, нет, Гипноз не сошел с ума, он возмутился! Он был разъярен тем, как с ним обращались на московском ипподроме, тамошними порядками содержания лошадей. В Перми он привык к другому подходу — требовательному и серьезному, внимательному и доброму. А в столичной жизни было иначе — практиковались покупные заезды, с лошадьми обращались жестоко. Какой спорт, когда его постоянно ставили на призы и заставляли бежать в полную меру, на пределе возможностей.
Кончилось все тем, что Гипноз перестал подпускать к себе людей, бесился, катался по полу в деннике или леваде, зубами рвал свою грудь.
Гипноз еще много лет прожил на конезаводе, где потом и умер. Но участие в бегах и другой активной жизни предприятия уже не принимал. То гонялся за другими лошадьми, то за воробьями — ему было все равно. Его не трогали, он доживал свое.
Сережу потрясла история лошади и директора завода. Он решил написать об этом, но целых три года не мог закончить очерк, поскольку стеснялся провести между судьбами героев параллель, которую ясно видел. Ходил, как загипнотизированный.
Почему жеребца так назвали? Сам Александр Васильевич рассказывал Сереже, что ходил как под гипнозом. Директор был уверен, что через Горлинку, мать жеребца, в Гипнозе состоялось накопление кровей знаменитого в прошлом жеребца Зенита, который родился в 1894 году.
Горлинку Соколов вычислил, искал долго, пока не нашел в каком-то хозяйстве. Привез в Пермь, как царицу. Лошадь была счастлива — приличные слуги, хорошие манеры. Она слыла кобылой строгой и своенравной, но отходчивой. С ее-то кровью…
Позднее Сережа прочитал у Бутовича, знаменитого русского коннозаводчика, что Зенит при одном только взгляде на него вызывал редкое чувство доверия. Александр Васильевич, поклонник Зенита, был уверен, что Гипноз ведет свою линию от него. Сережа видел фотографию Зенита, не в спортивном, а в заводском теле, когда лошадь уже оставила ипподром, закончила призовую карьеру и перешла в производящий состав. Зенит был серой масти в яблоках, а к старости стал совсем белым. Лошадь принадлежала знаменитым князьям Вяземским. Оценка Бутовича была точной. Александр Васильевич знал, что в Горлинке есть капелька кровей Зенита. Он ждал этого жеребенка и ходил, как под гипнозом, еще до его появления. В России XX век прерывал цепи, ведущие в будущее. И эта капелька аристократических кровей сохранилась волею судьбы и обстоятельств, а не в результате целенаправленной работы. Разрешиться Горлинка должна была только богатырем.
«27 мая директор осматривал новые лошадиные владения — те, что возле маточного отделения, за ручьем, — писал журналист Бородулин. — Тихон Дмитриевич Бердников, проживавший с семейством в двух денниках маточного, доложил, что желаемый предмет и сила высокой крови…
— Да как не ожеребилась… Заглянем, не скажу ничего, примета плохая».
Соколов вспоминал потом: «Вроде уши не понравились, какие-то косматые и небольшие. И сам коротенький-коротенький, и шерстка длиннее, чем обычно. Говорю: ох, мусорный жеребенок родился. И плюнул». Тут Сергей добавляет: плюнул он три раза, в сторону. Бердников тоже плюнул три раза. И тоже в сторону.
Сережа так и не провел параллель между Соколовым и Гипнозом, весь извелся, но очерк закончил. И перешел в областную газету «Пармские новости». Привез текст сыну бывшего директора, тот прочитал и говорит: «Все нормально, но тут есть еще вот что…»
Андрей, сын Соколова, привел Сергея к себе домой и показал стопы тетрадей. И начал рассказывать про Якова Бутовича. Так на свет явилась одна из самых таинственных и объемных рукописей XX века.
Азербайджанец рассказывает: «Заходит человек, с лицом таким противным-противным, как у армянина…» И чего это я вдруг вспомнил? Я, кажется, много думаю о национальной неприязни.
Раздался телефонный звонок, я поднял трубку и услышал глухой голос Равиля Юсупова.
— Я жду тебя внизу, на стоянке…
Мы уже были на «ты».
Равиль, стройный, красивый и пьяный, стоял у раскрытой дверцы такси в длинном кашемировом пальто бандитской выкройки и норковой шапке.
Тому, что Равиль был пьян, я не очень удивился, но директор мусульманского фонда мог не пить, хотя бы с утра.
Ладно, я не директор и не мусульманин, этим я и пользовался.
— Два миллиона пропил, — кивнул он на заднее сиденье, где лежала авоська с пивными банками, вероятно, остатками пиршества. — Поехали, поговорить надо…
Мы вырулили на проезжую часть и рванули вперед, как оказалось, к моему любимому кафе «Блиндаж», с пластиковыми стульями и широким окном, из которого просматривалась вся городская эспланада. Равиль поставил авоську с пивом на соседний стул, усадил меня, но пальто снимать не стал. Пошел к стойке. Принес бутылку красного сухого вина.
— Ты знаешь, я, как руководитель фонда, собираюсь помогать заключенным «Белого Лебедя». Там ужасные условия, людям жрать нечего… А ты, как журналист, мог бы мне помочь?
— Вообще-то это называется «гревом», — попытался разобраться с предложением я. — Но «грев» — это материальная помощь. Как мне известно, достается блатным, а другим — ничего не достается.
Равиль поднял пьяный взгляд, замер, покачал головой, помолчал…
— Наверно, так и есть, — согласился он, — но мы могли бы сами раздавать свою помощь заключенным… Если бы была организована, допустим, серьезная подготовительная кампания в прессе…
— Ну, «раздавать» вам никто не даст: колония, режим! Пресса не поможет. Ты пытаешься лишить кормушки сотрудников внутренней службы министерства юстиции. Ты представляешь себе, на что ты посягаешь?
— А вот это — поможет? — Равиль протянул мне визитку.
Я взял карточку в руки — простенькая бумага, текст еще проще: «Николай Зайнышев». Под фамилией — линия, под линией — город Пермь. Ни адреса, ни телефона, ни электронной почты. А зачем? Все и так знают: город Пермь принадлежит Зайнышеву, потому что он его контролирует. Итак, фамилия — Зайнышев, координаты — город Пермь. Зайнышев — Пермь, все остальное лишнее. Самая четкая визитка из тех, что мне попадали в руки.
