Старуха, встав на ноги, походила по горнице, склонив голову, постояла у кровати, глядя на портрет, и заговорила:

– Пятый год идет, а все не могу привыкнуть к гибели Любы. Правильной женщиной была по всем подобающим статьям. Только и нахожу покой в том, что гляжу в глаза внучки, потому материнский у нее взгляд. Может, тебе и не интересно, о чем говорю, но понимай меня. Годы у меня подошли такие, когда иной разок для своего успокоения от душевной тяжести повиданное и пережитое охота живыми словами вспомнить. А с тобой разговорилась потому, что Архип о тебе хорошо говорил. Лет мне много. Весной восьмой десяток прикончу. Высохла, а все одно живу. Охота дознаться, когда в государстве справедливость для простого человека отыщется.

Бородкин, слушая старуху, наблюдал, как менялся ее взгляд и сколько появилось в нем тепла при воспоминании о снохе.

– Где это Архип подзадержался? Он у меня мужик аккуратный, а тут на тебе. Более чем на час запоздал.

– Может, на фабрике задержали? Вы не беспокойтесь! Я временем располагаю.

– Временем, может, и располагаешь, а нервы свои изводишь. От меня разве скроешь тревогу?! Только с чего она у тебя?

Бородкин не нашелся сразу ответить на вопрос, ибо во дворе залаяла собака, но тотчас смолкла.

– Ну вот и пришел Архип. Легок на помине. Волчок, оконфузившись лаем на хозяина, поджав хвост сейчас в конуру залезет. Хорошая собака. Люба домой принесла щенком, кинутым на проезжую дорогу. Пойдем в большую горницу и пожурим Архипа за неаккуратность.

Когда Бородкин со старухой вошли в просторную комнату, Архип Рыбаков появился в ней из кухни, неся в руках зажженную лампу. Поставив ее на стол, поздоровался с Бородкиным.

– Извиняй, Макарий! Дело было.

– А гостя где потерял, сынок? – спросила старуха.

– Он, мамаша, сейчас заявится с Крючковым.

– Я, сынок, гостя как могла занимала разговорами.

– Садись, Макарий, где поглянется, – предложил Рыбаков.

Бородкин сел на лавку, возле окна, увидел в зеркале, висевшем в простенке, свое отражение. Пол комнаты в половиках. Посредине стол, накрытый к обеду. В кадушках фикусы. Этажерка с книгами, а возле нее граммофон с трубой, расписанной в цвет радуги. Рыбаков спросил Бородкина:

– Жилье по душе?

– Хорошо. Хозяйка скучать не дает. От нее обо всем и вся в городе узнал. И сведения точные.

– Матрена – баба дельная. Говорунья. Но пустого от нее не услышишь. Про восстание рассказывала? – спросила старуха.

– Нет.

– А ты ее спроси. Она все видела своими глазами, потому сама крепко поротая карателями за то, что в них битый кирпич кидала. Почитай, с год ее на всякие допросы таскали, выпытывали об участниках восстания, но слов лишнего не услыхали. Ведь ледащая из себя обликом, а силу душевную в себе превеликую носит.

Рыбаков присмотревшись к Бородкину, спросил:

– Никак чем встревожен, Макарий?

– Таиться не стану. После того как перестали на улице встречаться, беспокоился, что долго меня не звал.

– Извиняй. Так вышло. В твоем деле осторожность нужна. Может, седни все прояснится. И для нас, и для тебя. Потому живем не только по своему желанию. Тревожность твоя мне понятна. Одним словом, седни все прояснится.

Во дворе залаяла собака. Рыбаков вышел в кухню, и Бородкин услышал его разговор с пришедшими. Рыбаков появился в дверях с двумя мужчинами.

– Знакомься, Макар, слесарь нашего депо – Крючков.

Но Бородкин кинулся ко второму пришельцу с криком:

– Геннадий, родной мой!

Они обнялись. Рыбаков громко сказал:

– Ну вот и встретились. И разом все разъяснилось.

Встретившиеся друзья Бородкин и машинист Екатеринбургского узла горнозаводской железной дороги Геннадий Пахомов с повлажневшими глазами смотрели друг на друга. Рыбаков спросил Бородкина:

– Доволен? И ты, товарищ Пахомов, его разом признал.

– Как не признать, когда вместе в одном марксистском кружке заповеди революции постигали.

– Рад с вами познакомиться, товарищ Крючков, – поздоровался с Крючковым Бородкин.

– А как Геннадий дознался, что я здесь?

– За это должны низким поклоном кланяться Архипу, а главным образом его матушке, Кесинии Архиповне. Она меня разыскала в Челябинске.

– Я старуха дошлая, а главное, память у меня хорошая. Лонись осенью была у дочки. Муженек у нее железнодорожник. В разговоре помянул, что у них в депо есть слесарь из Екатеринбурга. Ну поговорили об этом, и конец. Мало ли о чем приходится говорить. Но разговор этот мне пришлось вспомнить, когда Архип вовсе недавно сказал мне, что к нему приходил знакомиться новый человек из Екатеринбурга. Я поняла, что пришельца станут проверять, а посему и высказала ему о разговоре с зятем в Челябе. Он мои слова мимо ушей пропустил. Посоветовавшись с нашими мужиками, послал меня разыскать екатеринбургского слесаря и спросить, знает ли он такого человека из Верх-Исетка, именующего себя Макарием Бородкиным. Ну вот и все.

– Да как же, Кесиния Архиповна, в такие годы?

– Говорила уж тебе, что высохла, а живу. Мне ведь легко вам помогать. Старуха. С виду вовсе монашка. Кто подумает, что тайного революционера разыскиваю. Ладно. Соловьев баснями не кормят. Садитесь, кому где глянется.

– Чем, мамаша с дочкой, станете нас угощать?

– А чем наказывал. Пельмени налепили.

– Дельное блюдо для такой знаменательной встречи. Садитесь, Макарий. Решили мы вчера, что ты завтра с Пахомовым в Челябу подашься. Хотят тебя люди повидать. А там от них и получишь наказ, где и как тебе рабочее дело продолжать. Садитесь! Пельмени едят горячими.

В дверях горницы с блюдом в руках появилась Татьяна, дочь Рыбакова.

Солнечный полдень. У Кустовой в горнице на окнах золотились замерзшие стекла. Стол под белой скатертью. На нем самовар, посуда, вазочки с медом и вареньем, шаньги, на тарелках закуски: холодная телятина, селедка в сметане под кружочками лука, соленые огурцы и маринованные рыжики. На хозяйском месте за столом Анна Кустова, возле нее Лукерья Простова, а против хозяйки миасский пристав Камышин. Перед ним графин с водкой.

Камышин – мужчина грузный. Шея у него красная и лицо припотело. Под закуску он выпил не одну рюмку, осоловелыми глазами временами пристально поглядывал на Простову. От его взглядов она конфузилась и, допив чашку чая, встала.

– Благодарствую, Анна Петровна. Пойду погуляю. Голова тяжелая. Должно, переспала седни.

– Погуляй. Денек радостный. Чтобы не было скучно, Васютку с собой прихвати. Он на язык бойкий.

– С вами, господин Камышин, не прощаюсь, потому скоро вернусь.

Пристав, подчеркнуто вежливо привстав, поклонился ей, но ничего не сказал, так как дожевывал кусок телятины. Простова ушла. Пристав, проводив ее взглядом, кончив жевать, сказал:

– До чего приятная дамочка!

– Новая приятельница.

– В гости приехала?

– По делу заехала, но уговорила ее погостить.

– Для бледнолицых барынек воздух Тургояка, прямо сказать, лекарственный. Кто такая?

– Простова из Шадринска.

– Уж не Гришки ли Простова благоверная?

– Она.

Пристав, нахмурившись, покачал головой. Налил рюмку водки и выпил:

– Простов поганый человек. Вся его личность в уголовном тумане. Пьяница. Хорошо его знаю. Купеческий саврас без узды. Бывает же так. Такая приятная женщина шалопаю досталась.

– Поживет у меня, передохнет от мужниных художеств. Обижает он ее.

– Что можно ждать от поганого человека? Если вздумает сюда явиться, немедля меня зовите. Приму дамочку под защиту.

– Сами не управимся, позовем вас на купеческую морду лоск наводить. Мы слыхали, вы мастер на этот счет.

– При известном настроении могу. Простова отлакирую с удовольствием.

– Кушайте, Мирон Сергеевич. К рыжикам, гляжу, еще не касались. Неплохие грибочки.

– У вас все первый сорт. Сами посудите, всю еду в одно брюхо не сложишь. Вон как за последний год отъелся. Жирноват ведь? Жена даже обижается на мою грузность. Кроме того, при хождении одышка одолевает. Сейчас выпью последнюю рюмашку и попрошу налить чаю покрепче.