––Что тебе сыграть, какую песню хочешь услышать?
––Что-нибудь о нашей жизни серой, бестолковой, где нам с тобою нечего терять. Жизнь прошита ниткою суровой, а в конце сургучная печать.– Ее я слышал по радио в передаче “В нашу гавань заходили корабли”. Сейчас напою мелодию. Оля быстро подобрала мелодию, и мы дружно, вдохновенно и весело, но сбивчиво пропели эти полузабытые слова о гавани, где „в таверне веселились моряки и пили за здоровье капитана”, наполнившие мою душу и сердце несбыточной мечтой путешествий.
Много раз слушал цыганский романс „Песня цыганки”. Лишь начнет звучать и закончится, или припомнится какая-нибудь цыганская песня или мелодия, пропою ее про себя или, если не прилюдно, то и вслух, и вспоминаю строку “…будет песни петь, играя, на коленях у тебя”. Представляю черноокую красавицу в цветастом платье, с блестящими черными волосами с вплетенными алыми лентами, с белозубой улыбкой, обращаемой иногда к нему с поворотом головы. Она у него на коленях играет и поет любимому. Так думалось, так хотелось, чтобы и со мной такое случилось. Было похожее, тоже очаровательное и волнующее, но только под звуки пианино.
Ах, если бы это произошло со мной, много раз думал я, снова слушая цыганский романс Оли. Но со мной все не случалось, и не случалось. Гитару давно не слышно, да и цыганку увидеть – редкость.
На узкой несколько затемненной высокими домами улице Вальню заглянул в магазин пластинок “Мелодия”. Продавщица отдела эстрадной музыки поставила на проигрыватель пластинку. Звучит гитара, мужской голос поет цыганскую песню. Прилавок окружили цыганки, слушают пластинку. Одеты в разноцветные длинные платья и юбки, кофты, на плечи накинуты платки, перехваченные на груди, бусы, цепочки с монисто, серьги, кольца и еще много, что переливается и позванивает. Цыганки слушают, пританцовывают и пошевеливают плечами. Стою рядом, смотрю на цыганок с удивлением – так их много. Но они не похожи на кочевых таборных, каких видел на деревенской дороге, выглядят опрятными. Слушаю пластинку, она мне нравится. Какой-то бес меня подталкивает, и я обращаюсь к ним:
––Что, красавицы, хорошо поет?
––Очень хорошо, золотой.
––Мне тоже нравится пластинка, но я не решаюсь все же ее купить. Вы советуете?
––Да, красавец, купи, купи обязательно.
––Хорошо, девушки, куплю, если вы мне что-нибудь напишете на ней на память. –При этом мгновенно мелькнула мысль – а умеют ли цыганки писать? Если скажут, что не могут, попрошу продиктовать и напишу под диктовку.
––Хорошо, покупай, напишем.
Получил пластинку и отдал ее цыганкам. Протянул им авторучку. Они склонились над пластинкой, обнимая друг дружку за талии и прижимая голова к голове к одной, что в середине, которая собралась писать. Послышались веселые, сбивчивые разноголосые непонятные речи. Наверно советовали той, что писала. Потом шептались, потом смеялись, и наконец, распрямились, улыбаясь и смеясь, сверкая черными глазами:
––Ах, как трудно писать, легче сплясать. Возьми, золотой, на память.
––Спасибо, девушки. –Стал читать. Но, увы, буквы русские, но содержание скрыто. Написано: Дарисимо ни бакт, чтоб тулинге бахт велос. От цыганского табора Львовского Ролина.
––Красавицы, переведите, пожалуйста, что вы написали.
––Много добра тебе, красавец, желаем.
Не знаю, интернационален ли этот цыганский, и переведут ли наши местные. Если нет, то узнаю содержание только, если приведет судьба оказаться в таборе Львовского Ролина. И много раз эта виниловая пластинка ФОРТЕС с вокально-инструментальным ансамблем цыган звучит в моем одиночестве, и снова и снова влечет к несбывшейся мечте, но приближенной Олей и ее гитарным перебором.
В экскурсию по Калининграду и в гости к Эдуарду поехали с Олей. Прослушали старательную экскурсовода, любовались янтарными изделиями в Музее янтаря – и Кремлем, и шахматами, шкатулками, кубками. На выходе сфотографировались на память.
Разыскивая Эдуарда, с удивлением поняли, что пронумерованы на его улице не дома, а квартиры. Эдуард принял нас с радостью, жена же просто терпеливо. Взрослого сына с женой и дочкой не было, они жили в другой квартире. И снова я встретился с коронным блюдом Эдуарда – жареной картошкой, но уже не только в собственном благоухании самой и жареного лука – атрибутики холостяка, а в роскошном окружении всего, что приготовила жена. Все блага семейной жизни были на столе. И все же, на воле картошка была вкусней. Жена переводила оценивающий взгляд то на меня, то на Олю, хмурилась, была молчалива, и приклеила улыбку к лицу, только провожая нас. Правда, и в обращении к Эдуарду она не светилась улыбкой. Позднее в разговоре с Эдуардом я задал ему вопрос
––Что-то твоя жена меня тогда не приветила, а Олю в особенности?
––Знал бы ты как она оценила твою Олю.
Была еще одна встреча с Эдуардом, последняя. Началась эра перестройки М. С. Горбачева. Я был снова в Зеленограде, и позвонил Эдуарду. Ответила жена:
––Его нет.
Перед Музеем янтаря
Слова прозвучали очень холодно, если не сказать зло. Тон меня удивил и словно резанул с болью. Пытаясь объяснить себе причину, мгновенно связал этот тон с приемом нас с Олей, внутренне вспылил, но сдержался и продолжил вопросы.
––Когда вернется?
––Он сюда больше не придет, он живет по адресу…, его телефон...., и повесила трубку.
Поехал к Эдуарду. По указанному адресу нашел отдельно стоящий старый одноэтажный красного кирпича дом под липами и каштанами, с красной черепичной крышей, посыпанной опавшей осенней листвой.
Входная дверь была открыта. Вошел и попал в комнату, заставленную многими телевизорами, некоторыми уже вскрытыми, с вынутыми панелями и кинескопами. Увидел еще одну дверь, прошел в комнату, и тут увидел Эдуарда. Он лежал на спине, на неопрятно застланном матрасе, на полу, с руками за головой, и нехотя повернул ее в мою сторону. С натянутой улыбкой и тихим голосом он сказал:
––Видишь, в каком я положении. Посмотри на стены, на потолок, зайди в кухню. – Я посмотрел и увидел стены с содранными и висящими лохмотьями обоями, потолок исчерченный глубокими бороздами, картина в кухне была такой же разгромной.
––Что случилось, Эдик?
––Сын с женой постарались.
Эдуард поведал, как он выиграл в перестройке, и как пострадал от сына и его семьи.
В этом ветхом государственном доме я арендовал все помещения и открыл мастерскую по ремонту телевизоров. Заказов было много, я держал двух помощников и хорошо зарабатывал. Появилась возможность приватизировать этот дом. Деньги у меня были, да и цена была смешной. И вот я оформил его в мою собственность. Мастерская была в этой большой комнате, а в остальных двух поселился сын с семьей. Они сделали хороший ремонт, и мы дружно зажили. Я как-то схватил воспаление легких, долго болел, но леченье продолжалось. Сын стал заговаривать со мной о переоформлении дома в его собственность, мол, ты отец стар, болеешь, и не ровен час – все может случиться. Мне эти разговоры с намеком на скорый отход в мир иной были не по душе. Я отнекивался, отшучивался. Тут и невестка принялась тоже талдычить. Я не стерпел и однажды твердо сказал – Нет. Из-за легких пришлось лечь в больницу. Но что-то ко мне ни сын, ни невестка, ни разу не пришли. Выписался, вернулся в дом, и что я увидел? – тоже, что и ты видишь теперь. –Да, жестоко ребенок повел себя, не как родной, а как враг, – подумал я. Не дай бог, чтобы подобное произошло со мной, но не внял всевышний.
––Ну, что же, испил ты, Эдуард, горькую чашу, но не горевать же до конца дней. Давай изопьем другого напитка, что я принес – вкусного и полезного, а в твоем состоянии, пожалуй, и целебного. –Лицо Эдика немного посветлело, встал во всем спортивном адидасовском трехполосном костюме, и мы отправились в кухню. Вино хорошее лекарство от душевных страданий. Провожал меня улыбающийся Эдуард.
