– Что простые?! – крикнула Нюра на подходящих к телятнику Алёшу и Юрия. – На пожар без ведра, без багра не ходят. Загодя готовятся!
– Нюра!
– Стой ты на месте!
– Стой на месте! Без тебя тошно! – унимали её из толпы.
Но она, раскрасневшаяся, потная, с пустым оцинкованным ведром, всё металась вдоль пожарища в истерике:
– Молитесь хоть, кто крещёный!
Несколько человек затаптывали горящую траву, словно пританцовывали. На всех лицах огонь оживления. От пожарища дышит жаром – не подходи.
– Ой! Ой! – кричал кто-то. – Ой! Ой!..
Алёша обернулся на крик. …Среди людей, которые переговаривались вполголоса, лежала на траве старуха, две женщины подкладывали ей что-то под голову. С растрёпанными седеющими волосами, с налитым кровью лицом, она совала правую руку под пиджак, чтобы придержать сердце:
– Ой! Ой! Ой, батюшки-свет!
Беготня и выкрики Нюры, треск и щёлк огня больно действовали на старуху, в которой Алёша узнал свою соседку. …Юрий прикурил от горевшей травы, внимательно посмотрел на Алёшу и отошёл в сторону. Алёша запомнил его лицо, распалённое пожарищем…
…Когда совсем рассвело, а из-за тёмного леса поднялся жёлтый огонь солнца, на который нельзя смотреть, к Алёше, впавшему в оцепенение, подошёл Юрий и тронул за плечо:
– Алексей? Алексей?.. Пошли, Алёша, со мной в одно место. Пошли! Черники наедимся спелой.
Алёша взглянул на него и не сразу узнал, глянул на пожарище, на людей с другой стороны телятника, очертания фигур которых сквозь струи тепла и дыма искажались, и пошёл за Юрием. Казалось Алёше, что он всё ещё всматривается в себя, в свои чувства.
Шли не меньше получаса. Алёша не оглядывался по сторонам, ни о чём не думал и видел перед глазами только узкую тропинку да ноги Юрия в чёрных резиновых сапогах, быстро передвигаемые при ходьбе. Алёша старался шагать след в след, иногда ему казалось, что идут они в солдатском строю. …Наконец стали подниматься в крутую гору, где земля на тропинке выбита ногами, а может, смыта дождём, отчего оголённые корни похожи на ступени. Вокруг стройные сосны. Они напомнили Алёше о местном кладбище.
Поднялись на холм, с которого открылся великолепный вид на голубой далёкий лес. Гора здесь крутая, с песочными осыпями. Если не слабый, если голова не кружится, осторожно подойдёшь к самому краю и глянешь вниз. …Спуск не такой отвесный, как представляешь, кое-где по нему островки травы, чем ниже, тем травы больше. В самом начале подъёма поросли ольшаника и осинника, видно, как на ветру поворачивают они свои зелёные ладошки; а чуть выше по склону, несколькими десятками копий, стоят и лежат вразнобой высохшие ёлочки, может быть, скатившиеся с кручи. Посмотришь на них и поневоле отступишь от края шага два-три, а потом окунёшься глазами в вышину. Широко! Гляди и гляди, пари над землёй той светлой птицей, которая крыльями своими мечтает обнять мир. Минута прошла, вторая… Да кто их считает?! Сколько ни дыши ширью, ни пей голубую даль приоткрытым от удивления ртом, не сможешь наглядеться, не захочешь оторваться… Но всё-таки обернись назад. С противоположной стороны холма горка небольшая, а дальше – сколько может видеть глаз – ровное место и сосны, сосны, сосны… – страна сосен, между ними вытянувшиеся берёзки; подлеском: невысокие ёлочки да причудливо изогнутый можжевельник; кое-где зелёный мох перемежается с беломошицой, что напоминает расстеленную на столе карту.
– Вот, Алёша… Внизу река. А это наш бор, на который мы всей деревней по грибы ходим. Хотели его до деревца вырубить, да мы не дали. …Садись, Алёша! Хочешь так, земля тёплая, а хочешь… – Он схватил приставленную к сосне доску и положил на землю. – Вот! Садись, садись, ешь чернику. – И сам уселся, захватил пальцами несколько ягод и отправил в рот. – Это Мишина Горка. Давно, говорят, жил у нас такой. Больной очень. Воды ему нельзя было пить, опухал. С Богом разговаривал. Рано и умер. …Вот он эту горку и облюбовал. Если в деревне долго нету – знают, где искать. Вот и я Мишину Горку приметил. – Он, опираясь на руки, слегка запрокинул голову, прикрыв при этом глаза. – А знаешь, выйдешь из дома в потёмках, спать уже не можешь. Над рекой, в деревне и по полю туман, густой-густой… Или лучше иди в сентябре, когда приморозки. …На переходе, особенно если вечером полоскали, тоненький ледок – смотри не поскользнись. Всё поле от инея белым-бело, будто молоко пролито, и опять скользко…
– Ну да, – перебил Алёша, ему была неприятна радость Юрия, когда одежда пахнет ещё дымом пожара, – наверно, ночью Млечный Путь отдыхал и брюхо распорол.
Но Юрий почти не обратил на эти слова внимания, только на секунду слегка приоткрыл глаза и глянул на Алёшу.
– …А я всё равно иду. Хотя в стоптанных галошах и скользко. Свитер впопыхах забыл – зябко. Руками себя обнял, а всё тороплюсь-тороплюсь.
У нас от полянок сначала кустарник, лиственные, и только потом сосны. Но я иду не так, как мы шли, – от реки, а иду кругом, через бор. Шагаю быстро, нет-нет да и побегу…
Подходишь к Мишиной Горке и поневоле шаг сбавляешь. Ног не чуешь, себя не чуешь, наперёд знаешь, что будет! Не в первый раз. Если тихо, то слышно, как на переборе шумит река. А снизу… свет поднимается, потому как круто и нет там земли…
Не заметил как, а ты уже на самом чупушке Мишиной Горки. Шёл ли последние метры, а может, летел?
Внизу, где река, немного сбоку, лицо солнца. Нигде его ещё не видно: ни в деревне, ни в поле. И ты знаешь это! А тут оно уже улыбается, как морщинки разбежались от него в разные стороны красные лучики, зажгли стволы сосен. …И вот стоишь, словно среди огромных свечей, маленький карлик. И молиться хочется и креститься… Падаешь на колени…
– Молиться в церкви надо, да и про сосны я уже где-то слышал, – опять что-то дёрнуло Алёшу.
Юрий внимательно, как на пожаре, посмотрел на него, с силой сжал веки несколько раз, отвернулся и сказал тихо:
– Худо дело. Учит тебя Емеля, учит, а ты всё как дурак. Глупый ещё… – искал он слова, – молодой. Да и я такой же…
Юрий ещё что-то говорил, но Алёша больше не слушал, не мог слушать, то, что таилось в нём с самого пожара, поднялось во весь рост, вытянув свои лапы в Алёшины руки и ноги; внутри закипело. «Глупый», «дурак» – это бы он стерпел. Но… – «молодой!». В школе его так и звали: Зелёный, или ещё: Одуванчик. «Ладно! – распалял он себя. – Ладно!» …Вспомнилось, как в таких случаях отвечал Серёга. Алёша улыбнулся нехорошо.
– Знаешь что? – спросил он Юрия, который глядел куда-то вдаль и ел чернику. – Как вас по батюшке? – Словно не знал, как дядьку зовут, а может, и забыл.
– Серафимович. Дед у нас чудак был, не знаю, чего ему вздумалось так отца назвать.
– Юрий Серафимович, а ведь Колобок тоже долгое время думал, что он разносторонняя, так сказать, круглая личность. Пока однажды не получил пинка и не улетел высоко-высоко, стукнулся лбом о луну и стал стремительно падать вниз, удивляясь, как невероятно быстро увеличивается в размерах этот Земной шарик.
Юрий помолчал немного.
– А знаешь, Лёша, ведь Колобок – это хлеб. – Он лёг на землю, раскинув руки. – Давай в небо глядеть.
Алёша ничего не ответил. Слова Юрия: «Колобок – это хлеб» – поразили его. Он посидел несколько секунд и тоже лёг, примяв мох и раздавив, наверно, не одну черничину, которые в отместку замарали пиджак. Со стороны кажется, что тела двух людей, лежащих на бору, выросли подобно грибам: земля вытолкнула их наружу, и они теперь в объятиях мха и ягодника.
По небу плывут лёгкие с неровными краями облака. Наблюдаешь за ними и успокаиваешься, ни о чём постороннем не думаешь… «Облака – белогривые лошадки», – пришло Алёше в голову. Как же давно не лежал он вот так где-нибудь в парке отдыха или лесу, не смотрел в небо и не угадывал, на что похоже очередное, выглянувшее в окошко между кронами облако.
…Со временем начинает казаться, что это не облака проплывают куда-то, а ты сам, раскинув руки и ноги, обдуваемый ветром, летишь!.. И даже не ты, а вся Земля. А деревья-волосы шумят кронами, сопротивляясь встречному ветру. Пахнет мхом, прелой хвоёй, ещё чем-то, все эти запахи мешаются в один, с детства знакомый, успокаивающий. Хочется спать в объятиях бора, когда он поёт свою колыбельную, а покачивающиеся слегка сосны кажутся толстыми канатами, на которых подвешена твоя кроватка. Вот уже и глаза, нет-нет, и закроются на несколько секунд. Не мешают даже редкие комары.
