Тата лодку остановил, сетку у меня с пальца снял и говорит:

– Больно?! Худ тот рыбак, который не знает и не слышит, как рыбе в сети и на крючке больно.

А сетку надо дальше ставить. Ещё два раза мне за ноготь зачаливало. С тех пор знаю я, как рыбе в сети больно. …А как попадёт много белой рыбы и в лодке чешуя от неё, сразу вспоминаю про ноготь и палец ноет. А то некоторые: «Пусть ловят другие, а мы будем есть». …Про то, как рыбе больно, ты у Юрика попытай, он зверей ловит…

Емеля замолчал, и Алёша больше не спрашивал его ни о чём.

Дождь то стихал, то принимался вновь, но, похоже, сеял последний запас. Сквозь лёгкое марево глядело яркое солнце. Оно словно проверяло своими многочисленными лучами, чтоб на всём лежали маленькие слезинки, упавшие с неба.

Черёмуха уже пропускала капли, они, стекая по листве, собирались в большие, тяжёлые. Алёша, стараясь угадать, откуда упадёт следующая, ловил их в ладони или на язык. Он искал глазами очередную каплю, когда в проём между нависшими ветками черёмухи, в проголызину, как бы сказал Емеля, увидел… радугу. Она исходила из середины реки полупрозрачной лентой, похожей на вышитую окаёмку полотенца.

Чудо. Лёгкое видение. …Начало радуги – такое близкое! – парило над поверхностью воды, как пламя над газовой горелкой. Подумалось Алёше, что за цветную дугу-тесёмку Земной шар надёжно подвешен на огромной рождественской ёлке. Порвись тесёмка, упадёт шарик и разобьётся…

– Ну как коняга? – засмеялся Емеля.

Алёша вздрогнул! Он и забыл, что не один.

– Я нашему Лёшке сколько говорил: раскрась дугу краской, всегда с радугой будешь. Нет, не желает. …А ты чуешь – дождь уже прошёл и капает только с кустья, капли набухшие, тяжёлые. И если ветер дохнёт, с веток густо посыплет, прозвенит по воде. Словно под дугой глухой колоколец подвешен, лошадь уже запряжёна в телегу, вскидывает нетерпеливо головой, переступает с ноги на ногу, поджидая хозяина. …Погодим уплывать, пока радуга. Добро?

Весь оставшийся день не покидала Алёшу радость.

Расставив рогатки, ходом плыли до места ночёвки. От лодки к берегам расходятся лёгкие волны. С берегов нависли ивовые кусты, нагнулись, чтобы воды испить. В гуще ив перелетают с места на место, разговаривают птицы. …Плёсо тиховодное, вся река усыпана лопушками. Весло переворачивает некоторые из них тыльной стороной, которая по цвету светлее наружной. И кажется, что это следы, что кто-то бежит сзади и толкает лодку. Алёша улыбается.

– Хорошо! – повторяет он в который раз.

– Да, хорошо, благодать. Вот для других эта лодка вертлявая, а для меня самолучший, самонадёжный корабль.

…Рыбаков в условленном месте встречали Юрий и Женька. У них уже давно был распалён костёр, дым от которого, цепляясь за ветки деревьев, здороваясь с ними за руки, тёк над рекой, привлекая к себе любого странника. И, известное дело, в отодвинутом с самого жара котелке томился чай с листьями ароматной смородины.

Хорошо лежать на пахучих еловых лапах у жаркого костра, особенно если несколько минут назад похлебал вместе с друзьями из большого походного котелка свежей ухи с зелёным лучком. Лежишь этак на спине в дрожащем коконе света, окружённом непроницаемой темнотой. Шевелиться не хочется. Под лопаткой чувствуешь еловый сук, с одного бока подбирается холод, с другого – приятно греет огонь. Сам уставился в ночное небо, с которого, сквозь кроны сосен, глядят на тебя звёзды. Костёр пощёлкивает, пускает иной раз щепотку искр!.. Они взмывают вверх, хотят, наверно, достать до далёких светил. …Но где там?! – гаснут ещё в начале пути. …Кажется, что и сам ты стремишься ввысь. Звёзды приближаются… приближаются… Или это небо наклонилось над тобой?..

– Лёшка! – сдёргивает одеяло сна разболтавшийся, как всегда, Емеля. – Уха-то из твоих щук. С одников только снимать худо.

Когда пошевелишься, и холод, и тепло огня чувствуются намного сильнее. Алёша повернулся на бок лицом к костру. Поправляя постеленный на еловые лапы плащ, вспомнил, как совсем недавно Емеля, прямо на весле, чистил трёх пятнистых длинномордых рыбин.

Емеля между тем рассказывает:

– …Вот все знают, что у нас из церковного колодца самолучшая вода. Особенно огурцы солить – не темнеют! Уже эксперимент проводили. Из всех колодцев воду брали, из ручья, из реки – темнеют. А из церковного колодца – нет. Потому как ключ. Я только оттуда воду пью. …Но никто не ведает, не знает, что в нашем комке глины, в нашем холме ещё один ключ имеется. Потаённый. Родничок не родничок – а проклюнулся он прямо на дорожке, что от моего дома к реке идёт, аккурат на восьмой ступени. Маленький-маленький. Такой, что его заметишь разве летом, где-то в сенокос, на самом рассвете, иначе солнце высушит.

Проснёшься ещё в потёмках, сидишь, свежий крепкий чай пьёшь, ждёшь первых лучей солнца.

Кругом минута пробуждения!..

И вот пора.

Спустишься: так посмотришь или рукой погладишь – на три-четыре ступеньки влажно. …И днём, когда по дорожке проходишь, тоже… вспомнишь, ребята, про родничок и светло на душе делается. А то, что только в самую сухую погоду видно, так разве в дождь малый родничок углядишь? Может, если копать, и сильнее побежит…

…Глядя на огонь, обнимающий дрова, Алёша засыпал. Сквозь дрёму он уже не разбирал слов, сказанных Емелей, голос которого, переплетаясь с песней небольшого, впадающего в реку ручейка, убаюкивал. …Над длинным, почти в рост человека, костром виделась, а может, снилась Алёше огненная лодка осиновка.

– Стреляют! Стреляют! – Емеля замахал во сне руками, ворочаясь, скатился с лежанки, угадал ладонью на уголь, ловко перескочил тлеющий костёр и замер, сидя на корточках и придерживаясь за землю руками.

Уже никто не спал. Все – Алёша, Юрий и Женька, стояли и смотрели на большое розовое зарево со стороны деревни. Оттуда слышались частые сухие выстрелы.

На крик Емели не обратили внимания.

…Алёша стоял, захватив правой рукой кончик еловой разлапистой ветки, Юрий закуривал, нервно чиркая спичкой, Женька, обняв молодую осинку, почти повиснув на ней, тянулся головой на тонкой шее, да и всем телом, к зареву.

– Это из ружий! Из ружий это! – заторопился он, переступив на месте. – Из автоматов по-другому. Помнишь, у нас на дороге бандитов ловили? Я слышал. Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Потом из большого какого-то: бу-бух! А это из ружий. Из ружий.

– …Боеприпасы, – почти прошептал Юрий. – Не должно быть… – Помолчав, он крикнул на Женьку: – Заливай костёр! Домой!

– Вы с Алёшей берегом, мы с Женькой на лодке. – Емеля, сообразив, в чём дело, побежал к реке. Застучал по дну лодки веслом, выплёскивая воду. – Женька! Возьми ведро из-под живцов, залей, правда.

Юрий стоял ещё с полминуты, что-то соображая, и опомнился, только когда Женька стал лить на угли принесённую воду. Юрий сорвался, шибко зашагал по тропинке. Алёша едва поспевал за ним. Слышно было, как уже вдогонку, Емеля крикнул:

– Это шифер! Шифер на доме трещит!

Скоро Юрий сбавил ход, и Алёша смог перевести дух. От неожиданного пробуждения, от крика Женьки: «Горит! Горит!», у него всё ещё болел затылок, а в груди дрожало. Он старался вспомнить прерванный сон, но не мог.

Лес не узнать, его словно вымазали углём. Везде тёмные пугающие пятна, то пней, то валежин. Тропинка заросла, и приходится пробираться сквозь кусты, которые, цепляясь за одежду, недовольно шепчут, стараясь расцарапать лицо.

Небо просветлело, звёзд на нём уже не видно. Вспоминаются вчерашние слова Емели: «Что ты, Алёшка, по такой погоде искр не бойся. Не запожарит. Звёзды между ветками висят, а ничего, так куда искрам?! Не боись, не боись…»

…Перед самой деревней, когда живое зарево заняло полнеба, Юрий обернулся и сказал:

– Телятник горит.

Люди, почти вся деревня, стояли на безопасном от огня расстоянии и смотрели. Языки пламени, дрожащие, обнимающие всё, что горит, шумно, с потрескиванием, поедали свою жертву. Вокруг по земле плясали тени, горела трава. Кое-где по сторонам, огромными колёсами, чернели рулоны сена, иногда ловившие на себя блики пожара. Тушить было бессмысленно. Крыша уже обвалилась, и шифер не щёлкал. В огне видны были почерневшие бетонные сваи – основа всего сооружения. Тёмный дым от пожарища, в отсутствие ветра, по дуге поднимался в небо и вновь опускался где-то за деревней.