Я наложил кальку и попытался обвести границу нижнего Манхэттена.

И не смог.

У меня вышла какая-то ерунда. Ничего общего с тем, что на карте. Я ничего не понимал – как же так, ведь я держал кальку ровно! Я посмотрел на свою маленькую руку: «Не дергайся», – приказал я ей. Скомкал кальку и начал снова.

Линия снова вышла неправильная. У нее не было красивого размаха.

Я скомкал кальку и начал сначала.

На этот раз вышло еще хуже. Манхэттен получился квадратный.

Я попробовал еще раз.

О нет, теперь он был похож на утку.

Скомкал.

На этот раз получилось похоже на дерьмо – еще одно слово, которому я научился от папы.

Скомкал.

Теперь Манхэттен был похож на фруктовый ломтик.

Он получался похожим на что угодно, только не на то, что надо, – на Манхэттен. У меня не получалось его нарисовать. Откуда мне было знать, что для копирования нужны специальный стол с подсветкой снизу и зажимы для надежной фиксации бумаги, а не дрожащая ручонка четырехлетнего мальчугана, поэтому я решил, что дело во мне. По телевизору всегда говорили, что человек может сделать все, что захочет, и вот я старался вовсю, а у меня не получалось. Значит, теперь уже никогда не получится. Я скомкал последний листок кальки и зарыдал в своей крепости, уронив голову на руки.

Заслышав плач, мама меня окликнула:

– Крэйг!

– Чего? Уйди!

– Что случилось, сынок?

– Не открывай занавеску! Не открывай! У меня тут дело!

– Почему ты плачешь? Что такое?

– Не получается!

– Да в чем дело?

– Ни в чем!

– Ну же, скажи мамочке. Сейчас я подниму покрывало…

– Нет!

Я выскочил из-под стола прямо в ту же секунду, когда она откинула покрывало, которое зацепилось за энциклопедии. Мама вскинула руки и успела удержать стопки на месте, чтобы нас не засыпало тяжелыми книгами. (Через неделю она заставила отца убрать энциклопедии.) Воспользовавшись тем, что она занята книгами, я бросился вон из комнаты, размазывая слезы, чтобы успеть добежать до ванной, где я хотел, не включая света, сесть на унитаз и поплескать себе на лицо горячей водой. Но мама, проявив невиданную прыть, оттолкнула энциклопедии на место, промчалась через комнату и сгребла меня тонкими руками с обвисшей на локтях кожей. Я стал лупить ее ладошками.

– Крэйг! Маму бить нельзя!

– Я не могу, не могу, не могу! – кричал я, ударяя снова, но мама обняла меня так крепко, что я больше не мог замахнуться.

– Чего ты не можешь?

– Не могу нарисовать Манхэттен!

– Что? – Мама подняла лицо, отстранилась и заглянула мне в глаза. – Так вот, значит, какое у тебя там дело?

Я кивнул, шмыгая носом.

– Ты хотел перевести Манхэттен на ту кальку, которую я тебе купила?

– Я не умею!

– Крэйг, этого никто не умеет, – рассмеялась мама. – Просто от руки нельзя ничего начертить. Это невозможно!

– Как же тогда делают карты?

Мама замешкалась с ответом.

– Ага, видишь? Видишь? Значит, кто-то может!

– Крэйг, карты рисуют с помощью специального оборудования. У взрослых есть для этого особые инструменты.

– Тогда мне тоже нужны такие инструменты!

– Крэйг.

– Давай купим!

– Детка.

– Они что, очень дорогие?

– Сынок.

Мама усадила меня на диван, который по ночам служил им с папой постелью, и села рядом. Я больше не плакал и не дрался. Тогда мои мозги еще не застряли в тупике и были в порядке.

– Крэйг, – мама вздохнула и посмотрела на меня, – я кое-что придумала. Может, вместо того чтобы тратить время на копирование карт Манхэттена, ты попробуешь сделать свои собственные карты? Карты воображаемых мест?

Никогда в жизни я не испытывал такого озарения.

Я смогу придумать и сделать свой собственный город. Сам придумаю улицы, нарисую реку там, где мне захочется, расположу океан там, где пожелаю, возведу мосты там, где захочу, проложу огромную магистраль прямо через центр города – как надо было бы сделать на Манхэттене. По-своему расположу метро. Сам назову все улицы. Я даже сделаю свою координатную сетку до самых краев карты! Я улыбнулся и обнял маму.

Она раздобыла для меня толстую бумагу – настоящий плотный ватман, хотя потом я предпочитал ровную бумагу для принтера. Я вернулся в свою крепость, включил свет и приступил к своей первой карте. Последующие пять лет я постоянно рисовал карты, даже на уроках, вместо того чтобы чиркать каракули на листочках. Я нарисовал их несколько сотен, не меньше. Закончив, я их тут же комкал – для меня был важен сам процесс. Я создавал города на берегу океана, города в месте слияния двух рек и города в месте изгиба одной реки, города с мостами, безумными развязками, площадями и бульварами. Я был счастлив, когда создавал города. Это был мой Якорь. До тех пор, пока мне не исполнилось девять и я не переключился на видеоигры, я твердо знал, кем буду, когда вырасту, – картографом.

– Я хотел рисовать карты, – говорю я доктору Минерве.

– Какие карты?

– Карты больших городов.

– На компьютере?

– Нет. От руки.

– Понятно.

– Наверное, это не очень популярная профессия и работы у них немного, – улыбаюсь я.

– Возможно, нет, а может быть, и да.

Типичный ответ мозгоправа.

– На «может быть» я надеяться не могу. Мне нужно зарабатывать деньги.

– О деньгах мы поговорим в следующий раз. А сейчас нам придется закончить.

Я смотрю на часы: 7:03. Она всегда дает мне три лишние минуты.

– Чем займешься, когда выйдешь отсюда?

Она постоянно об этом спрашивает. Ну что я обычно делаю? Пойду домой, буду психовать. Буду сидеть с семьей за столом и стараться не говорить о себе и о том, что не так. Постараюсь поесть. Потом постараюсь заснуть. Оба этих занятия приводят меня в ужас: я не могу есть и не могу спать. Вы в курсе, что у меня по этой части все не как у нормальных людей?

– Эй, в чем дело, солдат?

– Сэр, я не могу есть и не могу спать.

– А если тебя начинить свинцом,

Станешь ли ты снова молодцом?

– Не могу знать, сэр! Свинец меня малость утяжелит,

Но вряд ли вернет сон и аппетит.

– Тогда вставай и сражайся, солдат!

Со всех сторон наступает враг!

– Я не могу сражаться с врагом.

Он слишком силен, он слишком умен.

– Солдат, но ты ведь тоже умен!

– Боюсь, не настолько.

– Значит, ты хочешь сдаться, солдат?

– Вы угадали, таков мой план.

– Постараюсь держаться, – говорю я доктору Минерве. – Что мне еще остается? Буду держаться и надеяться, что мне станет лучше.

– Ты принимаешь лекарства?

– Да.

– К доктору Барни ходишь?

Доктор Барни – психофармаколог. Это он выписывает мне таблетки и направляет к мозгоправам вроде доктора Минервы. Забавный такой тип, с кольцами на пальцах и похож на упитанного Санту в миниатюре.

– Да, на этой неделе пойду.

– Помни, что нужно делать все, что он говорит.

– Вот, – протягиваю я доктору Минерве чек от мамы.

Моей семье со мной не повезло. Они надежные, хорошие люди, всегда всем довольны. Иногда, когда я с ними, мне кажется, что я попал на телепередачу.

Мы живем в Бруклине, наша квартира гораздо лучше той, что была на Манхэттене, но все равно не такая, чтобы можно было гордиться. Бруклин – это такой огромный жирный пузырь уродливой формы наискосок от Манхэттена, весь изрезанный каналами и заливами – грязными зелеными полосками воды, напоминающими о том, что некогда здесь было болото. Чем-то он похож на морщинистую фигуру Джаббы Хатта, подсчитывающего свои деньги. Особняки из известняка и темно-бордового кирпича стоят рядами вдоль улиц, как столбы изгороди, и вокруг них постоянно суетятся индусы: что-то подновляют или подкрашивают. Все просто сходят с ума по этим домам и выкладывают за них миллионы. В остальном же это довольно беспонтовое место. Очень жаль, что мы уехали с Манхэттена, где живут по-настоящему влиятельные люди.