Итан был разгромлен физически и эмоционально, в голове крутились образы ближайшего будущего: напряженные беседы, медицинские термины, абсолютная беспомощность и неопределенность. Хотелось срочно сменить обстановку. Выпить, наконец.

Он вошел в бар: внутри никого. На двух табуретах не хватало подушек. Оба телевизора над барной стойкой показывали «Жареные зеленые помидоры». Еще над баром помещался большой постер с надписью, отдававшей дань уважения одновременно веселым попойкам и эсхатологии племени майя: «Конец света начнется здесь».

Итан присел за стойку. Здоровяк-бармен оказался компанейским и очень болтливым. «У меня два пса, – ни с того ни с сего сообщил он хриплым и эластичным голосом. – Вот, мля, шкоды! Но уж больно симпатичные. Так и хочется их слопать. Не пойми неправильно: я их люблю, но иногда…» Он сделал вид, что душит сам себя. Итан с трудом кивнул. Сент-Луис – сущий ад.

Разливного пива в «Плотоядных» не оказалось, только «фирменные» коктейли и пиво в бутылках. Один коктейль назывался «Голубые (воротнички) на Гавайях» – местная версия тропического напитка, состоявшая из двойной порции рома и «Кул-эйд голубая малина» вместо «кюрасао». Итан заказал его и поднес бокал ко рту – в горло хлынула шипучая сладость. Опустошив бокал в несколько глотков, Итан заказал второй. Бармен напевал под нос «Барбекю Бесс».

– Туалет? – спросил Итан.

– До конца по коридору, – ответил бармен. – И это… поаккуратней там.

Итан соскользнул с табурета. По телику Кэти Бейтс сходила с ума на парковке.

Он шел по коридору, облизывая зубы – они были сладкие на вкус. Коридор оказался неожиданно длинный, в конце стояла темнота. Из-за двери мужского туалета вроде бы доносились приглушенные стоны.

Непонятно, что на него нашло – алкоголь, бессонница или новости о маминой болезни, – но Итан зачем-то взял и открыл дверь.

Вот что он увидел в бледно-зеленом туалетном свете.

Капающий кран. Муха нарезает круги в воздухе. Толстошеий парняга в игровом свитере клуба «Сент-Луис Блюз» стонет на унитазе, левой рукой держась за раковину, а правую прижимая к стене. Далеко не сразу Итан приметил второго мужчину – тот стоял на коленях между раздвинутых ног хоккейного фаната. Итан мгновенно его узнал и остолбенел от ужаса: огромная буква «А» красовалась у него на куртке, а в ее створе – символ Америки, белоголовый орлан. Мужчина обернулся. Итану хватило доли секунды: увидев мельком зеленые глаза, он стремглав выбежал из туалета. Швырнув на стойку несколько мятых купюр, он помчался домой и несколько раз проехал на красный. Утром он позвонил Тедди, в Нью-Йорк, и порвал с ним.

Через пять лет после того, как Чарли потрогал ему ухо, заронив тем самым новую надежду в его душу, Итан почти примирился с мыслью, что тот сделал это по ошибке, спьяну, да и вообще ничего такого не имел в виду. Чарли был гетеросексуален и открыт всему новому; так уж сложилось, что Итан стал полем его экспериментов. И вот – опять. Той ночью в «Плотоядных» ему больше всего на свете хотелось заявиться к Чарли домой и попросить – нет, потребовать – объяснений. Но надо было ехать к матери.

Сегодня, впервые очутившись дома после похорон, Итан (изрядно подвыпивший) наконец почувствовал, что готов. Теперь все будет иначе. Теперь он доведет дело до конца.

Итан глотнул еще водки.

И еще.

Прижавшись спиной к бару, он сполз на пол. Посидел там немного, глядя на дверь в бывший мамин кабинет. «ДОКТОР ФРАНСИН АЛЬТЕР. СЕМЕЙНЫЙ ПСИХОЛОГ». Именно здесь Итан впервые услышал слова «дистимическая депрессия», «паническое расстройство» и «тревожный невроз», а впоследствии осознал (с растущей паникой и тревогой), что все эти термины – про него. Именно здесь, в коридоре, происходило становление его личности. Он взрослел, подслушивая маминых пациентов – их было слышно, несмотря на звукоизоляцию, особенно если посильнее прижаться ухом к двери. От супругов, которые ни на минуту не расставались, он узнал о важности границ. От женщины, которая без конца изменяла мужу, он узнал, что такое предательство. А ее муж, пытавшийся из последних сил спасти брак, продемонстрировал, что значит уметь прощать и закрывать глаза на очевидное. Одна пара – Пфеферы, постоянные клиенты Франсин, – особенно много дала Итану. Сами того не ведая, они научили его идти на компромиссы (когда, например, речь зашла о количестве детей), скорбеть (когда Джерри Пфефер умер от инсульта), справляться с ужасами полномасштабной депрессии (когда Лорен осталась одна).

Итан глазел на табличку. «ФРАНСИН АЛЬТЕР». На самом деле никаких слов на двери не было. Буквы представляли собой пустоты, выгравированные лазером в – или на – металле. Выемки. Углубления. «СЕМЕЙНЫЙ ПСИХОЛОГ». Буквы были лишь иллюзией: контуры им придавало отсутствие материала.

– Угостишь?

Итан испуганно вскинул голову. Над ним стояла, глазея на водку, его сестра.

– А то! – ответил Итан. – Гадость ужасная.

Мэгги нагнулась, взяла у него чекушку и осторожно глотнула.

– Фу. Буэ. Кошмар.

– Я предупреждал.

– Польская картофельная водка?

Итан уставился в пустоту:

– Почему бы и нет? Своеобразная дань уважения нашим предкам.

Она села рядом и понюхала горлышко:

– Мы разве родом из Польши?

Итан забрал у нее чекушку:

– Не знаю. Запросто.

– Откуда-то оттуда.

– Из государств-сателлитов.

– Ага.

– Из тех мест, где у человека рождается комплекс преследования.

– Ага, ага. – Мэгги потянулась за чекушкой. – Странно быть дома, да?

Итан кивнул.

Мэгги хлебнула водки и поморщилась:

– Все стало каким-то другим. Сразу чувствуется, что мамы нет. Слишком чисто, и… какая-то странная чистота, да?

– Липовая.

– Все растения засохли, и пахнет «Уиндексом».

– Жуть, ага. Мне кажется, папа тут что-то менял, двигал. Точно не скажу…

– Менял, менял, это точно!

– И тишина ужасная.

– Вот именно! Тишина! Хотя ведь и мама никогда не была болтушкой.

– Фон создавала не она, – сказал Итан. – А ее пациенты. Люди, которые к ней приходили. В коридоре постоянно кто-нибудь ошивался.

– Да. Скучаю по тем временам.

– По гулу разговоров.

Мэгги сделала еще глоток.

– Полегче, может? – сказал Итан. – Голодный желудок и все такое.

Она прижала бутылку к груди:

– За мой желудок не волнуйся. Это не твоя забота, ясно?

– Ясно.

Мэгги ссутулилась:

– Думаешь, мама была хорошим психологом?

– Хм. – Итан громко выдохнул воздух через нос. – А это имеет значение?

– Нет, наверное. Просто хочется думать, что она была профи.

– Она знала подход к отцу. А это уже немало.

– И еще она была умная, правда?

– Да. Но какое это имеет значение?

– Я хочу запомнить ее умным и компетентным человеком, настоящим профессионалом. Теперь, когда ее не стало, она может быть какой угодно… И наш долг – запомнить ее правильно. Если не мы, то кто? Страшно ведь ошибиться. Какой мы ее запомним, такой она и будет, понимаешь? Нам нести это бремя. Я не хочу продешевить. Хочу, чтобы получилось объективно, а не так: «Вот кем была для меня мама». Хочу запомнить, какой она была на самом деле, а не только для нас. Но и обожествлять ее не хочется. Очень легко ошибиться, когда пытаешься описать человека. Я много об этом думаю.

– Ты слишком загоняешься.

– Чья бы корова мычала.

– О’кей, о’кей, согласен.

– Ты никогда не рассказывал, почему ушел, – заметила Мэгги.

– Откуда?

– С работы.

– А. Вон ты про что. – Итан покачал головой. – Да просто не мое это было. Такая ответственность. К тому же в половине случаев меня привлекали, чтобы оправдать уже принятые решения. Они мной прикрывались.

– Я всегда говорила, что ты заслуживаешь большего.

– Дело не в этом, Мэгги. Я про другое.

Она поскребла водочную этикетку:

– По-моему, мы с тобой первый раз это делаем.

– Что?

– Пьем. Болтаем. Как взрослые.