Инга Сергеевна вспомнила то впечатление, которое произвели эти неожиданные кадры по телевизору в тот жуткий августовский день, когда уже была потеряна всякая надежда на получение какой-либо информации о том, что же происходит в стране 19 августа 1991 года. "Вот эти преисполненные решимости и ясности массы людей на этих площадях -- это и есть Россия, это и есть наша страна, -- думала Инга Сергеевна, глядя на экран. -- Ее могучий талант и энергия способны горы сворочивать, когда она точно знает, "что делать". Но ее драма, наверное, в том, что она все время ищет новые неведомые пути, где всегда перед ней возникает этот вечный для России вопрос: "Что делать?". Что делать не в экстремальной ситуации противостояни злу, а в мирной, повседневной жизни, когда требуется выработать конкретные пути решения задач для организации достойной жизни. Интеллигенция -интеллектуальный слой общества, который должен нести ответственность за ответ на этот вопрос, всегда раздираема личными амбициями, непоследовательностью и не способна дать полноценный ответ даже тогда, когда этот ответ имеет судьбоносное значение для страны и для самой же интеллигенции. Так, может, Ленин не так уж ошибался, затиснув интеллигенцию в своей теории о социальной структуре в прослойку , не удостоив ее титула "класса"? А после очередного тупика, когда возникает второй вечный российский вопрос: "Кто виноват?" -- страдает в первую очередь она сама же -- интеллигенция, и презумпция невиновности ей не помогает". Между тем в экран врезается новый кадр. И голос репортера произносит: "19 августа 1991 года. Нимб великомученика возник над головой Михаила Горбачева, отстраненного от власти в результате переворота, совершенного его недавними сподвижниками. В то время как в Успенском соборе Кремля патриарх Всея Руси Алексей Второй совершал богослужение по случаю великого праздника и открывающегося в этот день первого Конгресса соотечест венников, колонны танков и бронетранспортеров вошли в Москву. За этим сюжетом на экране телевизора возникает Елена Боннер. Яркая, красивая, с идущим к ее лицу красным шарфом на темном платье. В ее прекрасных глазах и боль, и тревога, и неукротимая энергия. Своим низким, грудным, преисполненным решимости голосом она говорит репортеру: "Мы, только мы (!) можем решать: плох он или хорош, чем он плох или хорош, а не эта шайка. Это наше дело, наше всенародное дело. Плохо он выбран был, недемократически он выбран был, и всетаки он законный президент... И еще одна вещь: если он не жив, то это пятно на всех нас". На экране новый кадр: улицы Москвы в дни путча. Высокий молодой человек из огромной толпы держит огромного размера российское знамя. И в отснятом оператором кадре появляется преисполненная глубокого социальнополитического смысла надпись: "Мы сегодня народ". Вслед за этим в кадре возникает Олесь Адамович сидящий за столом, заваленным книгами, журналами, бумагами. -Сегодня, -- начинает он свое выступление, -- звездный день Михаила Горбачева, как это ни дико кажется звучит. Когда я был сегодня на Манежной площади, потом возле Белого Дома, я впервые вот уже за сколько месяцев, впервые услышал слова, звучащие в народе: "Как там Михаил Сергеевич, что там с Михаилом Сергеевичем". Историческая справедливость возвращается, но какой ценой?! Ценой военного переворота, о котором столько месяцев твердили демократы и от которого столько месяцев открещивались большевики. На Четвертом съезде я помню, когда Шеварднадзе вышел, этот седой человек сказал то, о том... сказал, что грядет диктатура и... я, выйдя на трибуну и чувствуя за спиной Михаила Сергеевича Горбачева, сказал ему вот так (зачитывает текст): "Хотел бы сделать упрек Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Мы хорошо помним, как свалили Хрущева, а именно, уведя от него, оттолкнув от него, забрав и вытолкнув с политической арены самых преданных ему и его реформам людей. Терять таких людей, как Шеварднадзе, как Яковлев, значит терять собственное лицо, собственную силу, собственный авторитет. Если так пойдет дальше, мы скоро, глядя в сторону президента, не будем видеть президента, а только мундиры, спины, головы генералов и полковников, военных. Они возьмут в кольцо президента, они возьмут его в заложники. Горбачев -- единственный в советской истории лидер, который не замарал себя кровью, и как бы хотелось, чтобы он остался человеком, не замаравшим себя кровью. Но будет момент, когда они будут толкать его в эту сторону, а потом о вашу же одежду, Михаил Сергеевич, вытрут свои руки и сделают вас виноватым во всем. Вас на Западе называют "политическим гением", и очень хотелось бы, чтобы вы проявили это качество еще раз, но так, чтобы не потерять перестройку. Здесь говорят: чья диктатура возможна?.. Могу предложить один сценарий. Горбачев всегда стоял против диктатуры, и на этот раз будет сделано так, что, я думаю, не будет никакого военного переворота. Мы дадим права, сверхвласть Горбачеву, они выберут ему вицепрезидента, и вот этот вицепрезидент и будет пользоваться властью, перехватит ее". Это говорилось, -- замечает Олесь Адамович по завершении чтения текста, -- 20 декабря 1990 года. -- Далее писатель, глядя с экрана прямо на зрителя, продолжает взволнованно: -- Где вы, Михаил Сергеевич, сейчас? Народ вернулся к вам! Ваш друг Янаев, вот только что по телевизору на прессконференции сообщил нам, что вы АРЕСТОВАНЫ по состоянию здоровья. К вам народ вернулся, Михаил Сергеевич, возвращайтесь и вы к нему. -- Инге Сергеевне показалось, что на глазах Адамовича блеснули слезы. -- Теперь-то мы все будем умнее: и мы и вы. После этого появляется новый кадр, схваченный оператором. На экране среди толпы ночной улицы в дни путча известный кинорежиссер Станислав Говорухин, полюбившийся своими фильмами с участием Высоцкого и потрясший всех своим документальным фильмом "Так жить нельзя". На вопрос репортера: "А что завтра?" -- он отвечает: "Завтра то же самое. До победы!" Этот сюжет в видеозаписи сменяется новым: в кадре появляются запруженные гражданскими и военными людьми улицы Москвы. Взволнованный голос диктора за кадром поясняет: "Мы, конечно, не претендуем на отражение всей полноты картины, сложившейся в Москве. Но даже то, что вы увидите в этом репортаже, кажется, передает главные краски сегодняшнего тревожного дня столицы. Как нам показалось, солдаты, заняв предписанные им позиции, перевели свои действия в режим ожидания. -- Тут камера высвечивает высокого полноватого блондина в бордовом свитере, который с протестом в голосе обращается к солдату: -- Вот тебе сейчас прикажут -- ты будешь стрелять?!

-- Не буду я стрелять, -- отвечает дружелюбно солдат. -- Вот показываю: нет у меня патронов... -- Так зачем же танки в Москве, -- не унимается блондин. Но тут худощавый, среднего возраста, с элегантной черной бородкой клинышком мужчина, глядя в камеру, решительно, но без злобствования произносит: "Мы солдат не дадим в обиду! Не дадим в обиду никого, не дай боже. Мы смотрим тут, чтоб не было провокации никакой"... "Подобные диалоги, -- почеркивает журналист, -- шли везде. Но не везде гладко, конечно. Не каждый день приходится москвичам видеть танки под окнами. Однако, кажется, стороны понимали друг друга: и мороженое солдаты ели, которое приносили им москвичи, и хлеб. И все же... и все же с занятых позиций не уходили". И экран снова являет на фоне Белого Дома Бориса Ельцина -- огромного, охваченного какой-то победоносной энергией, которая несет всесильную уверенность в правоте дела тех, кого он олицетворяет. "...Радио не дают, телевидение не дают... я зачитываю, -- говорит Ельцин, обращаясь к стоящим вокруг репортерам, и затем зачитывает громко: "К гражданам России! В ночь с 18го на 19е..." А тем временем голос ведущего репортаж продолжает: "Президент призвал обеспечить возможность Горбачеву выступить перед народом. Он сейчас, как он сказал, заперт на даче в Форосе. Созвать чрезвычайный съезд народных депутатов Союза. Ну и всем принять участие во всеобщей политической забастовке! (Камера крупным планом показывает лист с текстом указа.) Тем временем звучит голос репортера: "Началась подготовка к защите здания Верховного совета России от возможного нападения... 19 августа 17 часов 20 минут, мы находимся на Краснопресненской набережной. Включили свою камеру без особой надежды попасть сегодня в эфир. Вы видите, -- комментирует репортер кадры, зафиксированные камерой, -- как ведутся работы по построению баррикад. Эта набережная была последней, которая оставалась незабаррикадированной. Сейчас все подступы к зданию Верховного совета перекрыты"... -- Я так понимаю, что и ночью будете здесь? -- спрашивает репортер столпившихся людей. -- Да, конечно, будем, -- отвечают журналисту окружившие его люди. -- Хлеба запасли? -- спрашивает журналист. -- Все есть, -- отвечает человек среднего возраста. -- Ничего, мы без хлеба продержимся, -- дополнил кто-то из толпы. -- Да, мы и без хлеба проживем, -- вставляет молодой, мужественного вида блондин в красной клетчатой рубашке. -- Откуда вы узнали, что нужно здесь собираться, что нужно баррикады строить? -спрашивае т журналист. -- Вильнюс научил, -- отвечает колоритный с очень выразительными огромными жгучими глазами седовласый брюнет с бородой и усами. -- Они сделали там репетицию и, в принципе, можно было ожидать... -Я сегодня работаю на ЗИЛе, -- заикаясь и взволнованно жестикулируя вставил немолодой мужчина с зонтом. -- Сердце просто подсказало, что идти сюда. Я пришел на Манеж, а оттуда уже с ребятами пришел сюда и останусь на ночь, позвоню на работу, чтоб меня отпустили... -- Это народная, избранная нами власть, -- заявил протиснувшийся к репортеру седой мужчина в темной рубашке, -- поэтому у нас есть что защищать... -- У нас есть, что защищать, -вторили ему люди из окружающей репортера толпы. На экране возникли кадры ночных улиц Москвы. "На завтра намечен штурм Белого Дома, -- говорит голос репортера за кадром, -- но это завтра, наверное, а может, и нет, кто сейчас это знает. Мы ждем не уходим. Мы вместе!" Эти кадры наряду с драматичной тревожностью сообщали какую-то торжественность, которую испытывает обычно человек перед самым трудным и ответственным экзаменом. Ощущался какой-то прилив общественной и индивидуальной энергии. Эта важнейшая из важнейших энергий, рожденная потребностью человека быть хозяином своей судьбы, притупленная, задавленная, загнанная в годы тоталитаризма и застоя и начавшая активизироваться с приходом Горбачева, теперь стремилась к максимальной реализации. Носители этой энергии -- отдельные личности и сообщества, уже не хотели и не могли укрощать ее, возвращающую им самоуважение, достоинство и способность противостояния диктату извне. -- Я депутат районного совета, Севастопольского района, Олейникова Светлана Михайловна. И вот сегодня меня разбудили, можно сказать, мои избиратели, все перепуганы, все спрашивают что происходит, все говорят, что военный переворот... -- И далее на какой-то неслышимый с видеозаписи вопрос репортера, продолжает: -- Это я вот в последний момент отскочила, а мой сын вытаскивал молодого человека, можно сказать изпод танка, он уже наезжал на него... За кадром голос репортера сообщает: "На Манежной площади и у гостиницы "Москва" с самого утра начались стихийные митинги. Милиция не препятствовала стягиванию манифестантов к центру города, как это было 28 марта в печально известный день". В памяти пронеслись события того дня, проводы дочери, страх, отчаянье и встреча с Останговым... А на экране репортер, продолжая свою работу, спрашивает стоящую в толпе полноватую, просто одетую женщину: -- А вы почему здесь? -- Для того, чтобы отстоять свою свободу. Вот кадры на телеэкране показывают, как журналистка, ведущая репортаж с улиц Москвы, останавливает весьма подтянутого и, кажется, неуместно элегантного в этой ситуции прохожего. -- Я родился уже за границей. Я сын белого офицера. Я никогда в России не жил, -- отвечает он на ее неслышимый в записи вопрос. -- Вам не страшно? -- спрашивает журналистка.