— Всё по-прежнему, — тихо, со смущением ответила Марина.

— С Бенедиктиным окончательно разошлись? — Максим говорил уже по-другому: серьёзно и участливо.

— Бесповоротно! — Марина вздохнула, грустно усмехнулась. — Многому я научилась, Максим, на этой истории. И больше у меня нет желания экспериментировать в области любви. Хватит!

— Ну-ну, Мариша, не надо так, — расставляя тарелки на столе, сказала Анастасия Фёдоровна.

— А что не надо-то? Наоборот, надо. У меня столько дел, что и без любви жизни не хватит. Раз не повезло — значит, не повезло! — Марина безнадёжно махнула рукой.

— А возьмёт да и повезёт! — задорно возразила Анастасия Фёдоровна.

— Нет, нет, закую сердце в броню, — невесело пошутила Марина.

— Наше бабье сердце отходчиво, Маришенька. Задумаешь одно, а сделаешь другое…

— Не до того мне, Настенька. Одно у меня теперь: работа, Улуюлье, экспедиция… Поедем со мной, Настенька! Как бы мне с тобой было хорошо!..

— Я бы на крыльях полетела! — мечтательно проговорила Анастасия Фёдоровна.

— Ну и что же, лети! — воскликнула Марина.

— Да разве мне разрешат? Бумажки подшивать заставят, а к живому делу не допустят.

— Да, я забыл тебе сообщить, Настенька, одну важную новость, — заговорил Максим. — Сегодня облисполком рассматривал вопрос о строительстве дома отдыха для рабочих лесной промышленности. Поручено облздравотделу внести свои предложения. Некоторые товарищи авансом высказались за Улуюлье.

Анастасия Фёдоровна посмотрела на Максима с недоверием.

— Я не шучу, — сказал он.

Анастасия Фёдоровна перевела взгляд на Марину, потом ещё раз на мужа и захлопала в ладоши.

— Ура-а!.. Браво!..

— Что с тобой, Настя? — спросил Максим и, глянув на улыбавшуюся сестру, засмеялся.

— Правда на моей стороне — вот что! Тра-ля-ля!..

Пританцовывая, Анастасия Фёдоровна выбежала из столовой. И трудно было поверить в этот момент, что этой высокой полной женщине за сорок лет и что временами её неотступно преследуют невесёлые, тревожные мысли о своей женской доле.

— Поедет! — довольно сказала Марина.

Максим, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

Жизнь Софьи осложнялась с каждым днём. Бенедиктин с утра до ночи сидел теперь на половине отца. Его раскатистый смех становился всё более громким и вызывающим. Смелее входил он и к Софье. При каждом его появлении она как-то вся внутренне сжималась, словно он мог оскорбить её. К счастью, он подолгу не задерживался и, рассыпав тысячи извинений, удалялся. Но по его пристальным взглядам, по тем нежным ноткам, которые иногда прорывались в его голосе, Софья угадывала, что он исподволь готовит её к чему-то более значительному, чем все эти мимолётные разговоры. «Господи, неужели он вздумает опять объясняться в любви?» — обеспокоенно думала она.

В её душе всё сильнее и сильнее нарастало чувство протеста. Но вместе с тем её ни на минуту не покидало сознание своего бессилия перед ним. Всякий раз, когда он входил, Софья переживала мучительное состояние скованности. Его изысканность, смешанная с нагловатостью, парализовывала её волю. Она чувствовала, что то же самое может произойти и в тот момент, который неотвратимо приближался. Она боялась этой минуты, но, боясь, готовила все свои силы для отпора.

Однажды вечером к ней зашёл отец. Было уже близ полуночи. В большом доме стояла тишина. В широкое окно тянуло свежестью реки. Изредка в комнату врывались отголоски той хлопотливой трудовой жизни, которой жила многоводная река и днём и ночью. Свистки пароходов, то низкие и густые, то пронзительно-звонкие, хруст цепей на ковшах землечерпалок, шум пара, вырывавшегося в пароотводные клапаны, слышались иногда так отчётливо, будто всё это происходило за стеной, иногда же доносились ослабевшими, едва слышимыми, словно перед этим они прошли неисчислимые расстояния. Это в ночи совершалась вместе с людской работой незримая и вечная работа природы: капризные потоки воздуха то гасили силу звука, то отступали, как бы освобождая им путь.

Софья сидела за столом, заваленным книгами и журналами. Возле чернильного прибора лежали карандашные зарисовки улуюльских находок Алексея. Вот уже несколько дней Софья старалась разгадать эти находки, не только напрягая свою память и вспоминая всё виденное в музеях материальной культуры, но и прибегая к помощи книг. Но дать находкам Алексея точное определение ей не удавалось. Ни рисунки, ни описания находок не совпадали ни с одним известным Софье типом древних человеческих культур. «Взглянуть бы на всё своими глазами!» — вздыхала Софья и ещё пристальнее вчитывалась в академические вестники, всматривалась в альбомы рисунков по истории материальной культуры.

За этим занятием её и застал Захар Николаевич.

— Ты ещё не спишь, Соня? — спросил он, входя в её комнату. Захар Николаевич был в длинном халате без пояса. Халат висел на его острых плечах, подчёркивая худобу тела.

— Входи, папа. Мы с тобой теперь так редко встречаемся, что я и не помню, когда ты был у меня, — сказала Софья, отодвигая книги и приглядываясь к отцу.

— И ты меня тоже не жалуешь частыми посещениями, Соня. — Он невесело усмехнулся и, сняв пенсне, посмотрел на неё подслеповатыми, но такими родными и милыми глазами. — Живём по всем правилам коммунальной квартиры: меньше встреч — меньше неприятностей и скандалов, — сказал он тихо, тяжело опускаясь на стул.

— У тебя всегда люди. К тебе не войдёшь. — Софья проговорила это несколько обиженно.

— Да, Соня, у всего есть свои сроки. Есть они и у одиночества. Сколько лет высидел я как затворник! Теперь мне нужно внимание окружающих. Это не прихоть, а потребность души.

Захар Николаевич говорил унылым тоном, и мрачные тени, лёгшие от лампы на его худощавое лицо, двигались по щекам к подбородку.

— Окружающие — это Бенедиктин? — спросила Софья с иронией.

Захар Николаевич резко вскинул голову, глаза его сверкнули, и Софья решила, что он сейчас вспылит. Но, к её удивлению, он сдержался и сказал всё так же спокойно и неторопливо:

— Чужая беда всегда кажется простой, Соня.