— Здесь всегда так аккуратно? — тихо спросил Максим брата, пользуясь тем, что Дегов шёл на несколько шагов впереди них.

— Беспорядка никогда не видел, хотя бываю часто, — ответил Артём.

Дегов услышал разговор и, не оборачиваясь, сказал:

— При колхозной жизни, Максим Матвеич, наши крестьянские дворы совсем стали другими. Прежде мы в грязи и навозе утопали. Теперь скот большей частью на фермах содержится, за селом. Дух-то у нас во дворах куда здоровее стал, опять же и мух поубавилось.

— И ещё одна причина есть, Мирон Степаныч: у хороших хозяев в колхозах навоз цену приобрёл, — заметил Артём.

— Истинная правда, Артём Матвеич. К примеру сказать, куриный помёт. Я у хозяек его слёзно выпрашиваю. До шести центнеров на гектар мне его требуется. Да по десять тонн перегноя, по восемь центнеров золы на каждый гектар закладываю. Сильно-то таким добром разбрасываться не станешь. А если вздумаешь без этого обойтись, то и урожая не получишь.

— Правильно, Мирон Степаныч! — горячо воскликнул Артём, про себя подумав: «Вот бы каждый колхозник был с таким сознанием! В два-три года мы бы все довоенные успехи в сельском хозяйстве превзошли».

В доме Деговых было так же уютно, чисто, как и во дворе. Даже не верилось, что в этом доме живёт семейство из восемнадцати человек, среди которых есть и старики и малолетние.

Дегов провёл Максима и Артёма в крайнюю комнату. Она была меблирована по-городскому: полумягкие дубовые стулья, книжный шкаф со стеклянными дверцами, широкая кровать с никелированными шарами на спинках, фабричный коврик на полу.

Весь простенок между окон, выходивших к реке, был занят большим листом белой бумаги, на которой были наклеены портреты Дегова, вырезанные из газет, почётные грамоты от районных и областных организаций, указы Президиума Верховного Совета СССР о награждении его орденом Трудового Красного Знамени и орденом Ленина.

Заметив, что Максим присматривается к этому листу с вырезками и грамотами, Дегов смущённо сказал:

— Внуков проделки. Пусть, говорят, дедушка, знают все, какой ты у нас герой.

— А где же ваше семейство? — спросил Максим. — Пусто в доме.

— На работе все. Как раз нынче подкормку льна производим. За домом доглядывает сноха — жена старшего сына. Сам я уж пять лет как овдовел.

— А внуки, Мирон Степаныч? И их что-то не слышно, — заметил Артём.

— Я велю, Артек Матвеич, и внуков на поля возить. Не для работы, конечно, а так, чтоб с малолетства к нашему крестьянскому труду приглядывались и полевым воздухом дышали. Мой-то родитель чуть не с пелёнок меня на пашню возил.

— Правильно делаешь, Мирон Степаныч! — опять горячо воскликнул Артём.

— Верю я, Артём, что вырастут у Мирона Степановича внуки настоящими земледельцами, — сказал Максим, продолжая осматривать строгое убранство дома Деговых.

— А как же иначе, Максим Матвеич! Нам крестьянское занятие от дедов и прадедов перешло. И любить мы его должны пуще всего на свете. Я сам-то про себя иной раз так думаю: не было б для меня кары большей, чем оторвать от земли. Погиб бы я без крестьянской работы, как рыба на берегу. Ксюша! Ксюша! — вдруг громко позвал Дегов.

В дверях появилась миловидная женщина в ситцевом опрятном платье, в фартуке, повязанная платком. Она поздоровалась с Максимом лёгким наклоном головы и обратилась к Дегову:

— Вы звали меня, папаша?

— Звал, Ксюша. Ладно ли, что мы гостей одними речами потчуем? — добродушно усмехаясь, спросил Дегов.

Максим понял, что Ксюша и есть жена старшего сына Дегова и что порядок и чистота в этом доме созданы её заботливыми руками. «Какая прилежная», — подумал он.

— Проходите, папаша, — сказала она, — всё на столе. — И пригласила Артёма: — Проходите, Артём Матвеич, проходите с товарищем.

— Это, Ксения Платоновна, не товарищ, а мой родной брат — Максим Матвеевич.

— А я сразу поняла, — улыбнулась Ксюша, — что вы не чужие, только спросить постеснялась.

Когда братья сели за стол вместе с Деговым, Максим вспомнил о споре, происходившем во дворе сельсовета.

— Спор этот не новый, Максим Матвеич, — начал рассказывать Дегов. — До колхозной жизни мы с Михайлой Лисицыным были в такой дружбе, что водой не разольёшь. А теперь вот как сойдёмся вместе, так и пошло!.. Я — слово, он — два, я — десять, он — двадцать! Ещё такой человек на свете не живёт, который его мог бы переговорить. Да не слова, а дело красит человека.

— На язык Лисицын остёр, это верно, Мирон Степаныч, а только и дела у него неплохи. Немалую он прибыль даёт колхозу своим промыслом, — сказал Артём.

— Звону больше того, Артём Матвеич. Любит Михайло на кустах таёжную живность подсчитывать. А ей, живности-то, соли на хвост не насыплешь. Орехи и ягоды не уродились, она вспорхнула с дерева — только её и видели. Я и сам охотой пробовал заниматься, да, слава богу, не успела она меня затянуть навечно.

— Недороды, милейший Мирон Степаныч, и в сельском хозяйстве, к сожалению, бывают, — покачал головой Артём.

— Согласен. А только я смотрю на дело, Артём Матвеич, так: если власть над землёй твоя — всегда своё возьмёшь. Вспомни-ка, какая в прошлом году сухая весна была, а я обещал по шесть центнеров семян и по двадцать семь центнеров тресты с гектара снять — и снял!

— Теперь, Мирон Степаныч, дело прошлое, могу сознаться — вся душа у меня за тебя изболелась. Думал я, не вытянешь своего обязательства. Секретарь обкома Ефремов как-то позвонил, спрашивает: «Как Дегов?» — «Шатается, говорю, Иван Фёдорович!»

— Работал до упаду, Артём Матвеич. Сам не спал и другим отдыха не давал. Три раза только прикатывание острорёбрым катком по посевам проводил, чтоб прошёл через сухую корку земли воздух к проросткам.

Дегов, что называется, сел на любимого конька. Он принялся подробно рассказывать братьям о всех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы наконец получить высокий урожай.

Максим слушал Дегова с большим вниманием. Он слабо представлял, как выращивается лён. Артём хотя и знал технологию льноводства и всё, что пришлось пережить и перечувствовать Дегову, но так любил и почитал его, что слушал рассказ старика с тем наслаждением, с каким слушают любимую песню, если даже её исполняют в сотый раз.